Яблоки из чужого рая

– Там вообще-то красиво, – сказал Сергей. – Глушь, конечно, но, по-моему, все-таки не унылая глушь. Только леса и реки. Это ведь красиво, а?

Голос у него был счастливый и виноватый.

«Глупый какой!» – подумала Аня.

Конечно, он считал, что ей совсем не хочется ехать в глушь, и пытался ее подбодрить. Он и представить себе не мог, как она соскучилась по нему за тот месяц, что они не виделись, и как неважно было для нее, где они будут вместе! Даже еще и лучше, что глушь, – значит, они будут вместе все время и ничего не будет отвлекать их друг от друга.

– Леса и реки – это очень красиво. – Аня даже прижмурилась, представляя себе все это. – А почему реки, разве их много?

– Две, – ответил Сергей. – Река Липа впадает в Сож. И мы, получается, на полуострове стоим.

– Река Липа, город Ветка! – засмеялась Аня.

– Ну да, райцентр Ветка, – улыбнулся Сергей. – Только до него от нас довольно далеко, да и добираться нечем. Там, правда, глушь, Анюточка, – словно извиняясь, сказал он.

И вот они плыли в эту замечательную глушь на катере, и Сож блестел перед ними под летним солнцем так, что больно было глазам и счастливо сердцу.

Речной путь до гарнизона был самый короткий. Правда, рейсов туда не было, но катер военным иногда давали, и Сергей попросил командира части приурочить какие-то дела, которые у того были в Гомеле, к приезду его жены.

Матвей наконец уснул в маленькой белой каюте, а Аня с Сергеем стояли на носу катера. Она все время чувствовала, как вздрагивает его рука на ее плечах, и понимала, как сильно ему хочется, чтобы между ними не было совсем никаких преград, даже вот этой тоненькой преграды из его гимнастерки и ее белого батистового платья.

Военная форма действительно сидела на нем как влитая, этого невозможно было не заметить, хотя никакой радости от того, что ему пришлось эту форму надеть, никто из них не испытывал. Но вообще-то сейчас они об этом и не думали, потому что оба думали только о том, как войдут наконец в квартиру, которую Сергей описывал Ане в письмах – в одной комнате всегда полумрак из-за рябин, стучащихся в окно, а в другой, наоборот, всегда светло, потому что окно выходит прямо на поляну между высокими дубами, – и закроют за собою дверь, и никаких преград больше не будет…

Казалось, что Сябровичский гарнизон зенитно-ракетной части ПВО в самом деле соединяет с «большой землей» только Сож. И странно было, когда мимо безлюдных, заросших густым лиственным лесом берегов проносилась по реке «Ракета» на подводных крыльях. Куда она плывет, откуда, где находятся места, в которых люди придумывают такие сложные машины?

Обо всем этом Аня думала, сидя на прибрежной опушке грабовой рощи. Травы под грабами почему-то совсем не было, только отдельные травинки, одинокие и острые, пробивались сквозь плотный покров, лежащий на земле. Этот покров состоял даже не из листьев, а из лиственной пыли – так долго перегнивали и выветривались эти листья под огромными кронами.

Матвей ползал под деревьями, то и дело пытался пройти от одного дерева до другого, но ему пока еще не удавалось сделать даже двух шагов, и он падал. Падать на мягкую землю под грабами было неопасно – она пружинила под ребенком, и ему так это нравилось, что он в голос хохотал.

Когда муж впервые показал Ане эти деревья, она долго гладила их необычные, какие-то мускулистые стволы, а потом следила, как из надреза, который сделал Сергей, течет прозрачный сок. Она всегда думала, что сок течет из деревьев только весной. Вообще-то Аня не видела, как он течет и весной, но про березовый сок читала, и была еще песня, которую она очень любила: «Я в весеннем лесу пил березовый сок, с ненаглядной певуньей в стогу ночевал…»

А грабовый сок, оказалось, течет летом. Он был такой без приторности сладкий, что его можно было пить бесконечно, слизывая прямо с горьковатой древесной коры. Это было одно из множества открытий, которые Аня сделала здесь, в отдаленном белорусском гарнизоне, всего за какой-нибудь месяц.

Правда, далеко не все открытия были такие прекрасные, как это, про грабовый сок.

Вся Анина жизнь прошла не просто в большом городе, а в столице огромной страны, в мегаполисе. Прежде она этого как-то не сознавала. То есть понимала, конечно, что Москва очень большая, но не отдавала себе отчета в том, что это не столько внешние размеры, сколько особенный жизненный строй.

И только теперь она поняла, как сильно ее представления о жизни отличаются от тех, которые приняты в маленьких человеческих поселениях, в одном из которых она неожиданно оказалась.

Люди никогда не мешали ей – наоборот, она была общительна и получала от разговоров с людьми удовольствие. Но она не предполагала, что общение может быть таким тесным. Люди – точнее, офицерские жены, с которыми ей пришлось общаться в Сябровичском гарнизоне, – не просто касались ее жизни разговорами, неважно, мимолетными или задушевными, но претендовали на то, чтобы властно в ее жизнь вмешиваться.

Иногда Ане даже казалось, что они хотят присвоить ее жизнь себе – так уверенно они говорили о том, что она должна делать и чего не должна, и как ей надо поступать в тех ситуациях, которые, казалось бы, имели отношение только к ней и ее семье…

Но это только ей так казалось, а майорше Тамаре Григорьевне, квартира которой находилась на одной лестничной площадке с Ермоловыми, казалось совсем по-другому.

– Ты, Аннушка, – говорила она, запросто приходя к своей молодой соседке каждое утро, словно на работу, – зря Матвеюшке ту рубашечку одеваешь.

– Какую – ту? – спрашивала Аня.

Украдкой она вздыхала при мысли о том, что Тамара Григорьевна не уйдет раньше, чем через два часа, да хорошо еще, если через час не зайдет потом снова. А значит, опять не удастся пить кофе в одиночестве и вспоминать, как Сергей поцеловал ее рано утром, думая, что она спит и ничего не чувствует. Еще можно было бы думать о том, как он вернется вечером, и она спросит его, почему под грабами почти не растет трава; вчера она забыла спросить его об этом…

– Ту, серую, – объяснила Тамара Григорьевна. – Может, у вас в Москве это и считается красиво, а по-нашему – затрапезка, стыдно в такой сыночка на люди выводить, подумают, муж тебя не обеспечивает, может, зарплату пропивает.

Рубашечка, которую Аня купила в Гомеле в день своего приезда и о которой сейчас говорила майорша, казалась ей вовсе не затрапезкой, а очень красивой одеждой, вполне подходящей для выхода «на люди», то есть в гарнизонный магазин. Рубашечка была льняная и не серая, а вот именно цвета чистого льняного полотна. По ее вороту были вышиты ярко-зеленые, как Матюшины глаза, травинки.

Но что толку было объяснять все это Тамаре Григорьевне? Аня уже успела понять, что представления этой женщины о том, что красиво или некрасиво, правильно или неправильно, незыблемы как скала. Если Аня все-таки вставляла в ее рассуждения какие-нибудь собственные слова, то Тамара Григорьевна никак на них не реагировала, а продолжала говорить о своем, и это казалось Ане самым верным признаком глупости. Но сказать об этом соседке она, конечно, не решалась. Все-таки та была старше ее вдвое, да и вообще, ну как сказать человеку, что ты считаешь его глупым? Поэтому приходилось часами выслушивать, как майорша учит ее жить.