Яблоки из чужого рая

Разговор этот так захватил Константина, что он с трудом его прервал, только когда в зале стало темно и на сцену вышли актеры.

«Павлинка – это кто? – рассеянно подумал Константин; он все еще не мог отойти от мыслей о заторах на украинской границе, поэтому на сцену смотрел с неохотой. – Странное какое-то название… При чем здесь павлины?»

Только минут через десять он сообразил, что Павлинка – это просто уменьшительно-ласкательное имя от Павлины. Она-то и была главной героиней водевиля, и, наверное, это про нее Христина слышала, что актерка играет смешно.

Константину показалось, что актриса не столько играет, сколько танцует и поет. Он смотрел на сцену, но почти не сознавал, что там происходит и в чем смысл водевиля. Молодая девушка в ярком наряде и с длинными, как у Христины, косами задорно плясала и пела, а он совершенно о ней забыл…

Все эти два месяца Константин каждый день заставлял себя не думать про Асю. Он даже представить себе не мог, что разлука с нею окажется для него таким мученьем! Он только усилием воли заставлял себя не вспоминать о ней каждую минуту, иначе просто не смог бы работать. И любая мелочь выводила его из волевого равновесия.

Он даже радовался, что Ася совсем не умеет писать писем. За все время она прислала только одну открытку, да и та состояла из двух фраз: «Костя, милый, как тебе там приходится? Я писать совсем не умею, а только жду тебя и люблю». Но, радуясь, что она не бередит ему душу письмами, Константин со стыдом ловил себя на том, что как мальчишка перечитывает вечерами эти слова, написанные ее неразборчивым, не поддавшимся гимназическому чистописанию почерком.

И вот теперь эта танцующая актерка… При одном только взгляде на нее он мгновенно вспомнил Асю, и сердце ударило в груди так сильно, что, показалось, загудели ребра. И тут же этот гул пошел вниз, почти болезненно и вместе с тем сладко отдаваясь во всем теле…

Ничего общего не было у этой Павлинки с Асей! Но он смотрел на сцену и видел не спектакль, а темные тревожные глаза, и золотые огоньки в глубине этих глаз, и большой, «неприличный для барышни» рот, и чувствовал прикосновение этого рта, этих губ к своим губам, ко всему своему телу – только Ася умела так целовать, только она…

Из театра шли как-то очень быстро. Константин больше не уверял Христину, что можно не торопиться, потому что они никуда не спешат. И она больше не рассказывала про то, как гуляла по Несвижскому парку, и ни про что больше не рассказывала…

Опомнился он, только когда дошли почти до самого Троицкого предместья – когда уже стал виден лед на недавно замерзшей реке Свислочи.

«Совсем одурел! – злясь на себя, подумал он. – Даже не спросил, понравился ли ей спектакль».

– Канешне, понравился, Константин Павлович, – кивнула Христина; она шла рядом и смотрела не на него, а только себе под ноги. – Очень красивый спектакль. И правда, актерка смешная. Веселая.

– Да, действительно… – пробормотал Константин.

Он не знал, что сказать, и у него не было сил говорить. Слабость неожиданно разлилась по всему телу, словно после тяжелой работы. Он чувствовал себя совершенно опустошенным.

Христина тоже замолчала, и в молчании они дошли до дома.

– Константин Павлович, а можно… Можно я спрошу? – вдруг тихо проговорила она, останавливаясь посреди заснеженной мостовой.

– Конечно. – Он вздрогнул: такая явственная грусть прозвучала в ее голосе. – Что вы хотите спросить?

– А у вас есть жена, Константин Павлович? – еще тише произнесла она.

– Да. У меня есть жена. Она актриса.

Он ответил сразу же, не размышляя ни секунды, хотя никогда не думал об Асе как о своей жене. Разве могла у него быть жена, и разве могла, разве хотела Ася быть чьей-нибудь женою? В этом слове было что-то такое далекое, такое забытое… Совсем как сильный яблочный запах в Сретенском, в избе его деда, или как липовый мед, который бабушка каждую осень привозила в Лебедянь для дочкиной семьи оттуда же, из деревни.

Все это исчезло навсегда, и дед с бабушкой давным-давно умерли, и отец с матерью, и время все смело – нет теперь ни жен, ни яблочного запаха, ни запаха медового.

Но, сказав: «У меня есть жена», – Константин почувствовал вдруг такое счастье, какого не чувствовал все эти два месяца, прошедшие в бессмысленной, томительной разлуке с Асей. Хотя на самом деле он ведь сказал это только для Христины.

Это надо было сказать, этого нельзя было не сказать, даже если бы Аси и не было! Христина нисколько не умела скрывать своих чувств, она совсем не знала тех несложных женских уловок, которые помогают их скрыть, когда природа со всей силой берет свою власть над душою… Да и у кого она могла бы научиться этим уловкам, не у монашек же!

Она наконец подняла на него глаза, и только слепой не прочитал бы в ее взгляде все, что она чувствовала сейчас.

– Вы про нее думали весь спектакль, да? – Вопрос прозвучал как-то не вопросительно, а утвердительно. – Я заметила, Константин Павлович. Но вы не хвалюйцеся… не волнуйтесь! – горячо проговорила Христина. – Я ж разумею… Вы такой… файны пан, что у вас к вашим годам, канешне, есть жена. Самая прыгожая! – Она по-детски зажмурилась – наверное, представила эту невиданную красавицу, жену «файного пана» – и добавила, вздохнув: – И самая счастливая…

И что он должен был ответить, глядя в эти васильковые глаза, в которых из-за непроливающихся слез вздрагивал лунный свет?

– Спокойной ночи, – сказал Константин. – Спасибо за прекрасный вечер, водевиль был и в самом деле хорош. Пусть вам Несвиж приснится, – улыбнулся он. – Парк, студня… Скоро наяву все это увидите.

– Да, – кивнула она. – Но я цяпер ужо и не хачу, бо я…

– Спокойной ночи, Христина. – Он не дал ей договорить. – Счастливых сновидений.

Глава 9

«Вот и все, – подумал Константин. – Вот и все. Значит, не байки… Что ж, Гришка прав, как всегда».

Коноплич смотрел на него с настороженным ожиданием, которое едва умел скрыть под маской доброжелательности. И эта его показная доброжелательность была Константину так отвратительна, что хотелось выплеснуть ему в лицо горячий чай из тяжелого стакана в красивом домашнем подстаканнике.

– Зачем вам вольный провоз, Франц Янович? – помолчав, спросил он. – Что такого вы собираетесь везти, что боитесь досмотра?

Конечно, он не должен был задавать этот вопрос! Наоборот, должен был сочувственно кивать и всячески выказывать этому шляхтичу, что понимает… готов… войдет в положение… Именно для этого ведь он и жил здесь уже почти три месяца, и нечего было с самого начала уговаривать себя, что все окажется иначе и что он просто с пользой поработает в Минске, а потом с чистым сердцем вернется в Москву.

Но он не мог не задать этот вопрос: ему хотелось услышать, что ответит Коноплич. Он должен был своими ушами это услышать.