Ячейка 402

Сегодня она притащила меня всё-таки на их посиделки, знакомить с кандидатом в любовники. Ну с этим, с подтянутой попкой. Перехватила меня сразу после ужина. Встречаются они внизу, в самом подвале, между огромными трубами, из которых лезет пакля. Скамейки, столы, лампы в газетах – романтика, короче говоря. Музыка (несвежая попса, но это я здесь новенькая, а они сто лет ничего нового не слышали). Люди развлекаются.

Я остановилась, и первое, что я там увидела, был Сергей. Собственной персоной Сергей. Живой-здоровый, зря я его хоронила (а жаль!). Я обомлела – а я и забыла, что он на самом деле такой красивый. Первым желанием было уйти сразу и спрятаться у себя в 402. Но я испугалась, что покажусь Каролине полной идиоткой. Там же и Володя был, и ещё пара знакомых и незнакомых. Я всё узнавала в Серёже! Его манеру держать сигарету, ходить, говорить – всё. Каролина начала нас знакомить. Самое прикольное, что он и оказался кандидатом мне в хахали! Знала бы она, как он ко мне на самом деле относится.

Я решила поддержать игру – познакомиться по новой и общаться, как нормальные посторонние люди. Но нет, он сразу заявил, что мы друг друга давно знаем, и я оказалась в идиотском положении, потому что делала вид, что вижу его впервые. Но ему этого мало, он начал рассказывать, что видел меня в последний раз прямо перед отъездом в Колонию, и начал рассказывать всю историю моего прихода к нему, не сводя с меня глаз. Это было кошмарно. Долго и кошмарно.

Самого пикантного он так и не выдал, но я всё время ждала, что вот-вот сейчас он скажет, и как же мне было паскудно! А он так развлекался. Нет, потом я постаралась расслабиться и контролировать ситуацию – ну кто мне все эти люди? Разве что Каро… Я посмотрела по сторонам и поняла, что им всем вся эта моя история глубоко по фиг. У них скучно, и они изо всех сил развлекаются, танцуют.

Ладно. Я ему испортила вечер полгода назад, теперь он мне испортил вечер. Будем считать, мы квиты. Как бы с ним больше не сталкиваться? Лучше никуда не ходить, сидеть наверху и читать тихонько. Нас не для того сюда согнали, чтобы мы развлекались. Какое танцевать? У меня после смены ноги до утра гудят!

Я не только привыкла, я уже полюбила свою 402 ячейку. Знаю каждую дырочку в сетке, каждое пятнышко на стене. Могу часами лежать и смотреть на эти крапинки на стене. Слушать голоса. Так много голосов, вся стойка от них вибрирует. Столько разговоров. Завтра менять одежду опять будут. Опять очередь. Сегодня давали суфле на ужин, было вкусно.

И всё-таки это судьба, что мы здесь с ним встретились! Нечего гадать, зачем он издевался надо мной сегодня – он злой, и всё. По-детски звучит. К нему интересно приглядываться, заглядывать в него осторожно. Он не такой, как я. Некоторых людей инстинкт заставляет быть добрыми. Лиля такая была. Не могла иначе. А у него – другой инстинкт. Каждый приспосабливается к жизни по-своему. Я совсем не такая. Нет, я не добрая, а, как бы выразиться – нормальная. На его месте я бы притворилась, что меня не знаю, чтобы всем было легче. Ладно, он не убийца, не маньяк. Не так уж сильно он меня обидел. Но он красив».

«Лень разбираться. Я имею в виду Сергея – то, что происходит между нами. Бред. Я же не хотела, на самом деле. Дурацкие шуточки. Началось после отбоя.

Я уже наполовину заснула, но не до конца. Появление посторонней фигуры в моей ячейке я приветствовала улыбкой – решила, что опять карлик балуется. Но карлик всегда молчит, а тут говорили, и я услышала странное – своё имя. Меня звали. Раз за разом, каждый раз громче и раздражённее. И будто из Ледовитого океана, я выплыла из сна. У меня в ногах сидел Сергей, это он звал меня, и его раздражало, что я не просыпаюсь. В принципе, это мне надо было сердиться, но от неожиданности я даже не рассердилась. Спросила его, что он здесь делает. Он ответил вопросом – а что, я сама не понимаю? Я решила, что это очередная его подковырка, в свете всего его поведения. Только теперь подковырка грозит настоящими неприятностями – после отбоя же запрещено просыпаться. Я ему стала объяснять, что не ожидала от него таких поступков, даже если испортила ему когда-то вечер. Да и вообще, да что я испортила? Довольно зло я говорила.

Сейчас мне кажется, что моя любовь к нему в одиночестве, после того, как он прогнал меня, изменила его. Я имею в виду, не в моём воображении, а в жизни. Скажем, придала ему смысл. Или даже счастье. Короче, полное счастье. У всех».

«Я скоро выучу наизусть этот стих, с которого начинается синяя книга: „Дети играли у моря, в ракушки песок собирали…“ и т. д. Я её не читаю – я свои бумажки в неё складываю, до урны же далеко идти. Читаю другую, старую, Чехова. Здесь всё такое – Порфира права была. Серёжа только что ушёл, мы с ним, так сказать, мирились (теперь это так называется), он сегодня уж перегнул палку, очень меня обидел. Я решила – побыли мы с ним неделю парой, и хватит, никто по ночам в моей ячейке мешать не будет, спокойно читать смогу. Но он так долго извинялся, и, если бы мне пришлось сначала объяснять ему, что он скотина, мы бы всех перебудили. Сегодня утром полный дурдом был, ночью окна побили, и все замёрзли, я хоть курткой укрылась (мне снилось, что карлик укрыл), хоть не заболела. А то такой кашель в спальне стоит. Каро потом объяснила, что это противники, такие местные, типа террористов, им не нравятся местные порядки, не нравится, что из Колонии не выпускают, и они мешают всем жить, а найти их невозможно. Сегодня все только об этом и говорили, Каро очень интересно рассказывала, и Серёжа так надо мной подшутил – вроде как, может, и я из противников. Меня это вывело из себя. Ведь в Колонии хорошо, мы можем существовать здесь практически вечно. Шутки – это замечательно, а если меня в самом деле заподозрят? Он меня удивляет, Серёжа. Я совершенно его не знала и считала, что он выше всех этих мелочей. А он постоянно подкалывает. Противнее всего, что он может узнать о книгах из библиотеки. Их у меня три, я пока ни одной не возвращала. Теперь прячу их под матрас. Но я люблю его как обычно, по-прежнему».

Она бы писала дальше, неважно что, записала бы, например, все истории Каро о противниках: как холерную бактерию противники подмешали в чай (впоследствии, правда, оказалось, что в тот день подавали просроченный кефир, да и прошла холера у большинства к утру) или как электричество вырубили… но последний лучик луны из единственного целого окна (остальные заложены фанерой) спрятался. Сунула ручку под подушку, бумажки в книгу. Стало очень темно, не видно было даже соседней стойки. Даже потолка собственной ячейки. На несколько секунд Анна запаниковала, потому что потеряла ориентацию – казалось, что качает, как в воде или в колыбели, стало непонятно, где верх, где низ, будто зависла в каком-то душном пространстве, в невесомости – жутко, что всё может исчезнуть, и ещё хуже, она сама может исчезнуть… Паника отступала постепенно, сменялась сонливостью, когда всё равно, есть ты или нет, и вот уже вырисовывается потолок ячейки, крючки, полки, соседняя стойка – Анна не замечает, что глаза её закрыты.

Заснула так сладко, так мёртво.

* * *

Люди проходили мимо скамьи, Лилия сидела на скамье, маленькая сумочка лежала рядом, большая стояла у ног, Лиля прятала ступни за большую сумку, будто сумка могла укрыть от октябрьского холода. Людей было очень много, непривычно много, и, вместо того чтобы сосредоточиться на дрожащем под ветром листе газеты, искать среди объявлений жильё, она разглядывала людей. Среди них было очень много красивых, особенно женщин, с интересными причёсками, в одежде заметной, и было очень много уродливых – горбатых, толстых, и были заурядные – за такими следила пристальнее, силилась разгадать – их заурядность, повторяемость казалась таинственной, даже непостижимой. Люди раздражённо оборачивались на её пристальный взгляд, но она не отводила глаз. Ей казалось, она присутствует на карнавале, где все нарядились людьми.

За всё время, что она лодырничала в больнице, Леонид Иванович так и не показался. «Не решился», – думала озлобленно. Они никогда не встречались, она бы не объяснила, откуда его помнит, но почти видела его лицо, тоже заурядное, однако со странным выражением: твёрдо-спокойным и в то же время глумливым. Видела и ненавидела. В больнице от него передали обе сумки. В маленькой лежали выписка из больницы с направлением к участковому, мобильный телефон, бумажник, в котором три полтинника и тысяча долларов. Ещё паспорт. Паспорт не открывала – поспешно спрятала во внутреннем кармане сумочки. В большой сумке – некрасивые брюки её размера, некрасивый свитер, бельё – в общем, смена одежды. Вышла из больницы в том же платье, в котором попала в неё. Она не знала, кто его отстирал, кто выгладил, – оно приятно пахло порошком. Больничные, видимо. Сверху накинула плащ – её собственный плащ, из её квартиры, которую теперь помнила смутно. Всё это время плащ висел в палате на крючке, и она не спрашивала, можно ли его взять. На ногах – босоножки.

Проводив взглядом пару обнявшихся подростков, рассеянно глянула в газету, рассеянно заметила «сдаю комнату», сразу достала телефон, повозилась с блокировкой, набрала номер. Не отвечали долго, но, когда взяли, дело пошло споро, Лиля сказала, что подъедет прямо сейчас, хозяйке это подходило как нельзя лучше.

В маршрутке забилась в уголок. Случайной нотой резануло сквозь сердце радио. «Я должна найти Анну. Сейчас же найти Анну. Я не могу без неё быть». Искала сквозь грязное окно. Среди идущих, стоящих, озабоченных, праздных. Между домов, балконов, улиц; витрин, пальто ярких цветов, рекламных плакатов, светящихся в наступающих сумерках, паркующихся машин. Внутри, очень близко, прижатые, дышали люди, на которых не осмеливалась взглянуть. Никогда ещё не видела мир таким – шевелящимся, полным плоти и запахов, свободным от духов. Её голосок не пробил с первого раза шумы, пришлось кричать, и водитель был недоволен, но, увидев симпатичную молодую женщину, смягчился. Она соскочила с подножки. Углубилась в район, долго блукала, пока не остановилась у стоящей буквой П десятиэтажки. Кажется, здесь. Сидящая на мусорном баке кошка настороженно выгнула спину.

Дверь открыли сразу, в прихожей было темно, из окон лились синим сумерки, и разглядеть ничего нельзя было, но хозяйка хорошо её видела благодаря жёлтой подъездной лампочке, и воскликнула:

– Так это ты! Я тебя по телефону не узнала. Ой, как хорошо-то! А я думала – опять новые, и поди к ним привыкни, а кто знает, что у них на уме… Проходи, проходи. То и смотреть нечего – комнату ты знаешь, ничего там не изменилось – я даже книжки твои не трогала… Одна тут у меня жила два месяца, но она тоже не трогала… Пришла, вроде как на постоянно, потом с мужем гражданским помирилась и хвост поджала, убежала. Кто знает, что у них, новых, на уме-то… А то ещё, гляди, тюкнут… Так ты теперь прямо оставайся сразу. Смотри, как похорошела-то там, за границей. А тебе стрижка идёт – кто бы подумал! Но коротко ты взяла! А покрасилась-то как. Садись. В парикмахерской небось красилась? Или дома? Ты извини, что свет не включаю, сейчас электричество подорожало, я экономлю по чуть-чуть… Но ты-то всегда экономная была у нас. Как я рада, что ты вернулась. Ну как оно там-то, за границей, а? Мужа себе не нашла?