Яд и мед

Собираясь на допрос, Лерик сбрил бакенбарды mutton chops. Он отращивал их несколько недель, старательно подбривая и подстригая, пока не стал похож на какого-то персонажа из Боклевского – то ли на Ноздрева, то ли на оплывшего Собакевича. Лиза говорила, что именно так и должен был выглядеть черт, явившийся Ивану Карамазову. А старенькая Даша смеялась: «Барбосисто получилось! Гроза! Настоящий околоточный, прям с картинки!» Особенно неприятное впечатление производили его вислые влажные пухлые губы и безвольный подбородок, окруженные густой растительностью. Все эти сравнения Лерик, однако, с горячностью отвергал, утверждая, что бакенбарды придают ему «классический вид».

Его одутловатое лицо было потным и почти багровым. Нинон как-то сказала, что может запросто определить степень его опьянения по цвету лица, и Лерик бросился доказывать, что водка тут ни при чем, а все дело в эритроцитозе, а может быть, даже в ацетонемии, вызывающих гиперемию кожи: он любил находить у себя разные болезни, страдать и требовать сострадания. «Ну что ж, – с невозмутимым видом сказала Нинон. – Значит, гиперемия. Сегодня ты выпил примерно двести… или двести пятьдесят… не больше…» С той поры, когда речь заходила о пьянстве Лерика, в доме говорили: «Сегодня у него гиперемия».

– Тебе ведь нравилась Ольга, Лерик? – спросила Тати, скрывая выражение лица за клубами табачного дыма.

– Да, – сказал Лерик, покосившись на графин с коньяком. – Нинон, наверное, тебе уже проболталась… что я жениться хотел…

– Проболталась.

– Хотел, – сказал Лерик с оттенком вызова в голосе.

Тати бросила на меня красноречивый взгляд – я налил Лерику коньяку.

– Хотел, – повторил Лерик, выпив рюмку. – Смешно, правда? И мне смешно. Встретился с ней, поговорил… к дубу сходили… к болконскому…

– В такой-то мороз…

– И в такой мороз! – подхватил Лерик, воодушевляясь. – И сходили!

Этот дуб рос неподалеку от дома, за поселковой оградой, и было ему, наверное, лет триста-четыреста – огромное раскидистое дерево, под которым влюбленные из поколения в поколение назначали свидания.

– Сходили, – повторил Лерик, наливая себе из графина. – Так, ничего особенного. Мороз, ночь, звезды – ничего особенного. И не говорили ничего такого… ничего особенного… а когда вернулись, я вдруг подумал… жаль Мартышку…

Тати напряглась, но Лерик не стал плакать: снова налил и снова выпил.

– И Мартышку жалко, и всех жалко… всех-всех – жалко, просто жалко… себя стало жалко, вот что… жизнь к закату, а что я? где я? Ничто и нигде. Всю жизнь мечтал, думал, стану великим актером, великим писателем, великим… великим шпионом, черт побери… и кем стал? Пью и вру, вру и пью… и сижу на шее у матери и брата… хнычу и мечтаю… себя жалею… все виноваты, один я такой замечательный, и никто меня не понимает… а на самом-то деле – никто и ничто… а такие надежды подавал… всего «Евгения Онегина» наизусть знал, шестизначные числа в уме умножал… да кому – ну кому это надо? Вам? Мне? Никому…

Он перевел дух и выпил.

– И все это ты сказал Ольге? – осторожно спросила Тати.

– И сказал! – Лерик мотнул головой. – Как в омут головой – взял и сказал. Потому что я вдруг понял, мама… – он наклонился вперед и понизил голос. – Если не сейчас, то никогда. Ни-ког-да. – Откинулся на спинку кресла. – Знаю я все, что вы сейчас скажете: мол, и шалава она, и хабалка она, и вообще… я понимаю… Ну и черт со всем этим! Наплевать. – Помолчал. – Я решил… я думал: уедем куда-нибудь, снимем квартирку, днем буду валенками торговать на рынке, а вечерами – писать, писать… черт с ним, с театром, не получилось – ну и ладно…

– Валенками?

– Или вениками. – Лерик пьяно махнул рукой. – На жизнь хватит. А мне много не надо…

– И ты все это сказал ей?

– Сказал.

– И что она?

– А что она? – Лерик пожал плечами. – Сказала: пошел ты на хер со своими валенками… или с вениками… вот что она сказала… Я и не сомневался, что так выйдет. Посидела со мной, пощебетала, послала меня куда подальше и побежала к Борису… или к Илье… не знаю…

– Это ты ей кольцо подарил?

– Тати…

– Лерик!

– Это была шутка, Тати! – Лерик попытался рассмеяться. – Ну шутка! Ты сама посуди, ну что бы она с этим кольцом могла сделать? Носить его невозможно – засмеют, продать – да ее сразу арестовали бы… император Константин Багрянородный и все такое… Порфирогенет… я же все понимаю, не полный же я дурак… я хотел забрать у нее это кольцо… потом забрать… надо же мне было выплеснуть все это из себя… а кольцо так, шутка…

– Иди к себе, – сказала Тати сухо.

– Ты это из-за кольца, что ли?

– Хватит, – сказала Тати. – Уходи.

Он встал, пошатнулся, выпил, выдохнул, рассмеялся.

– Зря только брился! Такие баки отрастил! Теккерей! И на тебе!..

И вышел, звучно похлопывая себя по щекам, которые пылали от гиперемии.– Ксения, – сказала Тати. – Глоток Ксении – вот что мне сейчас нужно позарез.

«Глоток Ксении» – это выражение похоже на реплику из какого-нибудь вампирского фильма. Но все гораздо проще: «глоток свежего воздуха» – вот что значили эти слова в доме Осорьиных.

Дочери Нинон и Бориса тогда еще не было восемнадцати. Она не поступила с первого раза в университет, но не отчаялась. Вставала раньше всех в доме, обтиралась полотенцем, смоченным в ледяной воде, и садилась за учебники. Еще все спали, когда она отправлялась на пробежку – каждый день поутру она пробегала несколько километров вокруг Жуковой Горы. Днем помогала матери по хозяйству, а вечером снова открывала учебник. Быть может, Ксения и не была семи пядей во лбу, но это была смышленая и упорная девочка. И конечно же, она была всеобщей любимицей. Невысокая, крепкая, подвижная, с шелковистой кожей и роскошными каштановыми волосами до плеч. Стеснительная, но самолюбивая, обаятельная и твердая. Глаза у нее были почти карими, с зеленоватым оттенком, а при ярком свете – золотистыми. От обиды губы у нее набухали, а голос становился низким и бархатистым.

Тати зазывала ее в свой кабинет, чтобы дать очередной урок английского или французского, а на самом деле – просто поболтать, отвести душу от тьмы. Они разговаривали о прошлом и будущем, о Чехове и воспитании детей, о мужчинах и дамах былых времен, о Сталине и князе Осорьине, который со своим батальоном отбил все атаки конницы Мюрата под Аустерлицем и сказал Наполеону, когда тот назвал его безумцем: «Я только держал строй, ваше величество. Держал строй».

Лерик читал ей отрывки из своего великого романа и безропотно выслушивал ее безжалостные суждения, а потом они пили чай – Лерик с коньячком, а сластена Ксения – с конфетами.

Она следила за тем, чтобы у Сироты всегда была свежая рубашка, и хмурила прекрасные пушистые брови, когда он с виноватым видом лез в сапог за фляжкой.

Она терпеливо выслушивала слезливые жалобы Алины, которая рассказывала ей о своем актерском прошлом – оно так и не стало ее будущим.

Она находила общий язык с Лизой, хотя никто и не знал, о чем они разговаривали, спрятавшись от чужих глаз.

Два-три раза в году, во время школьных каникул, Борис брал ее с собой в поездки за границу, в музейные туры – Лувр, Прадо, Тейт, и с гордостью потом рассказывал, с каким достоинством Ксения держалась в самых дорогих лондонских или венецианских ресторанах.

Иногда я заставал ее у нас в Нижних Домах – Ксения дружила с Женечкой, дочерью Варвары: девочки катались на велосипедах, объедались домашним печеньем и хохотали.

Она гоняла на мотоцикле – сидя сзади, крепко обнимая Илью, с шалыми глазами, вся пылающая, влюбленная и отважная.Иногда Илья приводил в дом на холме подружек – длинноногих красавиц, и Ксения, конечно, проигрывала этим произведениям декоративного искусства – рослым, в туфлях на высоких каблуках, в роскошных нарядах. Они были маслом и гуашью, акварелью и углем, бронзой и мрамором, а она – самой жизнью, летящей и горящей.

Я вышел в Конюшню, чтобы позвать Ксению, и тут у меня в кармане зазвонил телефон. Одновременно зазвонил городской телефон, стоявший на тумбочке в углу кабинета. И сразу же – мобильный телефон Тати. Городской телефон рядом с гостиной. Мобильные Бориса, Лизы, Ильи, еще чей-то… даже вечно полудохлый телефон Алины затренькал где-то наверху… в Конюшню вошла Ксения в распахнутом пальто – в руке у нее был трезвонящий телефон…

Я поднес трубку к уху и услышал голос Женечки:

– Доктор, у мамы началось! Началось!

– Женечка… – Я обернулся к Ксении. – Скажи, пожалуйста, Тати, что…

– Да бегите же, доктор! – сердито сказала Тати, стоявшая у меня за спиной. – Она там рожает, а он тут суслит!

И я бросился вон из дома – вниз, к Варваре.

Это была сумасшедшая ночь. Когда я прибежал домой, Варвару уже сажали в машину «Скорой помощи». Выяснилось, что мне с нею нельзя, и я попытался уговорить соседа, чтобы он отвез меня в больницу, но сосед еще не пришел в себя после вчерашнего, и тогда за руль села его жена Галя, женщина огромная и решительная. Была ночь, стоял страшный мороз, Галя нервничала и пела во весь голос какие-то украинские песни, я курил сигарету за сигаретой, машину то и дело заносило на обледеневшем асфальте, «Скорая» вдруг остановилась, я подбежал к ней, но меня опять не пустили внутрь, в салон, где пугающе шевелились тени, я вернулся к Гале, которая весело сообщила, что бензин вот-вот закончится, но бензин все не заканчивался, и Галя стала рассказывать о том, как рожала двойню и как ее зашивали вдоль и поперек, у меня мутилось в голове, «Скорая» внезапно включила мигалку и сирену и помчалась с такой скоростью, что мы ее чуть не потеряли, и когда мы остановились и я ворвался в приемный покой, маленькая медсестра в высоком поварском колпаке участливо улыбнулась мне и сказала: «У вас мальчик», а я ничего не понимал, и медсестра сказала: «Роды начались в машине, но ничего, обошлось. У вас мальчик». Она проводила меня наверх, мне показали издали сверток с младенцем, но повидаться с Варварой не разрешили, и я сказал, что это произвол, что это возмутительно, но никто меня не слушал, а через час отвели в палату, где лежала бледная Варя в каком-то милом платочке, с ввалившимися глазами, и она прошептала: «Семен», и я сказал: «Конечно, как договаривались». Меня за руку вывели из палаты, и врач сказал: «Все обошлось, слава богу, а теперь делать вам тут нечего, ей надо отдохнуть». Я спустился к Гале, она хлопнула меня ручищей по спине, рявкнула: «Молодца, Семен! Молодца!» – и мы поехали домой, на Жукову Гору.

Еще из больницы я позвонил Женечке и сказал, что все в порядке, теперь у нее есть брат, и Женечка заплакала. Когда я вошел в дом, она уже спала. Я бессмысленно побродил по квартире, прилег, но не спалось, принял душ, выпил крепкого чаю.

Позвонила Тати:

– Мы уже все знаем, поздравляю с Семеном. Не хотите ли подняться к нам? Мы будем рады, доктор.

И я отправился к Осорьиным.Наступило утро, но было еще темно.

Вот так и получилось, что я пропустил важные события, случившиеся той ночью в доме на холме. Я пропустил разговор Тати с Ксенией, Лизой и Митей, а главное – я пропустил семейный совет, на котором и были приняты решения, изменившие жизнь Осорьиных. Ведь это были ключевые события, как сказал бы автор детективного романа.

Сегодня, задним числом, я утешаю себя мыслью о том, что рассказчик всегда «не тот», а если бы был «тот», то мы лишились бы и детективных романов, и вообще литературы, мотор которой – догадка, а не знание.

Но тогда по мере приближения к дому на холме досада во мне только усиливалась. Я радовался, думая о Варе и малыше, но при этом сожалел об упущенной возможности.

И еще я вспомнил вдруг случай из детства, когда заблудился как-то в тумане на лугу, отчаялся, сел на землю и услыхал звук автомобильного двигателя. Этот звук напугал меня – мне показалось, что он приближается сразу со всех сторон, и было непонятно, откуда вынырнет машина или машины, и я боялся, что в последний миг просто не успею увернуться от автомобиля, и я лег, закрыл глаза и замер, с ужасом прислушиваясь к этому звуку. Казалось, сквозь туман ко мне мчались сотни машин, они надвигались, а я не видел их, и это и было самым страшным. Когда звук приблизился, я вскочил, увидел зажженные фары и закричал от радости. Шофер остановил грузовик и спросил, как проехать в Чудов, и я объяснил, как ему выбраться на шоссе. Он чертыхнулся и уехал, а я остался посреди луга один, в тумане, счастливый.

Туман…

Разговоры с Сиротой, Борисом, Нинон, Ильей, Лериком ничего не прояснили, а только все запутали. И дело еще в том, что Тати не вела никакого расследования, и что-то подсказывало мне, что имя убийцы по-настоящему ее и не интересует. Она преследовала другую цель, но какую – я не понимал. Она обрывала разговор там, где начиналось самое интересное, игнорировала важные детали, мирилась с неясностью, уклончивостью и прямой ложью. Она вела себя так, словно давно что-то решила для себя, а теперь хочет только соблюсти какие-то формальности, и никакие новые сведения, никакие детали, несовпадения, никакая ложь не способны изменить этого ее решения. При этой мысли сердце мое сжималось.

В дом я вошел через черный ход – ко мне бросилась Ксения, повисла на шее, забормотала: «Доктор, доктор, поздравляю, милый, какое счастье…» Голос ее сорвался. Лиза обняла меня, провела пальцем по щеке, всхлипнула. Лица обеих были заплаканы.

В первую минуту я было решил, что девушки взволнованы разговорами с Тати, этим ее расследованием, но, когда увидел хозяйку, понял, что произошло что-то гораздо более важное, чем допросы-расспросы.

Тати поцеловала меня и повела в кабинет. Мы выпили по рюмке. Я рассказал о своих приключениях. Мне хотелось о многом расспросить Тати, но я ждал, когда она сама заведет разговор о том, что тут случилось, пока я отсутствовал. Я налил себе еще коньяку. Тати положила ладонь на кофейник, вздохнула и сказала:

– Остыл. Бедная Нинон…

Я ждал.

– Мы собираемся позавтракать, и надеюсь, вы с нами… это важно для меня, доктор… – Она взглянула на часы. – У нас, думаю, не меньше часа…Тати вставила сигарету в мундштук, прикурила и приступила к рассказу.

– Наверное, вы не ждете, что я назову имя убийцы, – начала она. – И, надеюсь, вас не покоробит, если я скажу, что сейчас это не так уж и важно…

Она села в кресле так, чтобы лицо ее оставалось в тени, и стала рассказывать о встрече с Ксенией.

Ксения ничего не скрывала. Да, она была очарована Ольгой, такой яркой, такой раскованной, естественной, и однажды, выпив вина, позволила ей поцеловать себя. Если честно, то это она первая поцеловала Ольгу. Она ведь совершенно непривычна к вину. Но больше ничего не было. Ей стало не по себе, когда Ольга засунула язык в ее рот. А потом Ольга принялась раздевать ее, и Ксения сказала «нет». Больше ничего не было. Ничего. Ольга хотела стать своей. Она была водой в воде, огнем в огне. Хотела понравиться всем. Но существуют границы, и Ксения понимала, когда следует сказать «нет». Ольга никого не любила. Если бы она могла выйти замуж одновременно за Бориса, Нинон, Тати, Сироту, Алину, Митю и Ксению, за мраморные статуи в холле, за портреты в гостиной, за скрипучую лестницу, ведущую наверх, – она вышла бы за них, за всех и за всё… Ксения это понимала, недаром же она по гороскопу Скорпион. Ей было жаль Ольгу, ужасно жаль, лучше бы Илья увез ее в «Пулю», как обещал, но Илья набрался, поездку отменили, и случилось то, чего не должно было случиться. Жаль.

Ольга рассказывала Ксении о себе: мать умерла, ни родных, ни близких, ни друзей – никого, одна. Одна в огромном чужом городе. Снимала квартиру с двумя подружками, работала то официанткой в кафе, то стриптизершей, то продавщицей на рынке – торговала китайской косметикой. Пыталась выжить. Хотела выйти замуж, завести детей, но мужчины такие козлы, говорила она. Ей не везло с мужчинами. Ужин в забегаловке, водка из пластикового стаканчика, секс на чужой кровати. Жизнь вроде бы мчалась, стучала колесами, но Ольга понимала, что на самом деле она увязла. Это был бег на месте. О родном доме, о маленьком городке, где она выросла, даже думать не хотелось. Она вспоминала о матери, которая по вечерам разглядывала календарь и бормотала: «Понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота, воскресенье… и опять понедельник…» Мать передергивало, когда она произносила слово «понедельник».

Ольге не хотелось возвращаться в этот жуткий понедельник. Да и к кому? К спившемуся отчиму, который сделал ее женщиной в тринадцать лет? Лучше уж Москва, чужая, но сулящая столько возможностей… И вот однажды она попала в этот дом. Увидела эти статуи, вазы, картины, услыхала бой часов… все эти тени, запахи… Как бы ей хотелось выйти замуж за этот дом, стать своей, раствориться в нем… остаться тут навсегда… не судьба… Илье она была безразлична…

– Поверьте, доктор, – сказала вдруг Тати, – если бы этот шалопай решил жениться на ней, я не стала бы возражать…

– Лишь бы женился?

– Нет, – сказала Тати. – У этой Ольги могло получиться. Понимаете? В ней действительно было что-то такое… в ней была эта косточка, была… у нее могло бы получиться… это тот самый случай, когда риск оправдан… впрочем, я впала в сослагательное наклонение…

Ксения рассказала, где была и что делала после ужина. Помогла матери и Варваре убрать со стола, а потом села за учебники. Она слышала, как приехал Митя, но от ужина брат отказался. Вот и все.

– Мы стали перебирать события вечера, – проговорила Тати, – и я высказала кое-какие соображения. Ничего особенного. Сказала, что все врут. Врут или недоговаривают. Все. Борис, Нинон, Лерик, Илья…Когда Тати произнесла имя Ильи, Ксения вспыхнула. Она была уверена, что Илья не совершал убийства. Только не Илья. Ксения готова была руку дать на отсечение. Голову дать на отсечение. Не Илья. Он действительно перебрал за ужином, и Ксения слышала, как он сказал Ольге, что поездка в «Пулю» отменяется. Не мог же он сесть за руль в таком состоянии. Ольга ушла, Илья тоже…

– Я давно хотела произнести эту фразу, и я ее произнесла, – сказала Тати. – Я сказала: у него нет алиби. Вы бы видели ее лицо, доктор!..

Ксения растерялась. Она не ожидала такого поворота. Она была сбита с толку этим алиби. Это слово она не раз слышала в кино – это было серьезно. Судьба Ильи оказалась под угрозой. Ксения собралась с силами, взяла себя в руки и сказала, что у Ильи есть алиби, и она готова это подтвердить. Он был у нее. Илья был у Ксении. Расставшись с Ольгой, он отправился к Ксении, и они занялись любовью.

– Бедная девочка… – Тати улыбнулась. – Вы бы слышали, доктор, каким голосом она это проговорила! Мы занимались любовью. Так говорят в кино. Мы занимались любовью… И ведь она была готова стоять на своем до конца. Была готова перед всем светом свидетельствовать о том, что отдалась Илье, а потому он не виновен в убийстве Ольги. – Тати вздохнула. – Будь я сыщиком, который знает Ксюшу, я поняла бы, что она не просто выгораживает этого шалопая, – она что-то видела и именно поэтому готова хоть на позор, хоть на казнь, лишь бы не пострадал Илья. Она видела Илью, знает, где он был на самом деле, но не скажет ни за что… Занимались любовью… слава богу, я не сыщик… – Она покачала головой. – И как же она была хороша в те минуты, доктор! Как хороша!..

Потом она стала рассказывать о Лизе – суховатым деловым тоном.

Ничего интересного, сказала Тати. Сначала они покричали друг на дружку, потом поплакали, и Лиза призналась, что переспала с Ольгой. Это был ее первый опыт такого рода, и ей понравилось, что уж скрывать. И все-таки это было не всерьез, это было понарошку. Не понарошку был Илья. Они давно встречались. Лизе не хотелось, чтобы об этом судачили, и она попросила Илью снять квартиру или дом поблизости, например, в Нижних Домах. Тот попросил Бориса – Борис снял для них домик…

– Но зачем такие сложности? – удивился я. – Мы же не в восемнадцатом веке живем…

– В голове многих людей всегда найдется местечко и для восемнадцатого века, и для двенадцатого, – назидательным тоном проговорила Тати. – Лиза – сложный человек. Вы это знаете не хуже меня, доктор.

– У Ильи прекрасная квартира в Москве…

– Как бы там ни было, они встречались. Вчера после ужина Илья отправился на встречу с Лизой в Нижние Дома. Там они и были, когда произошло убийство. Если, конечно, оба не врут и не выгораживают друг друга. И, похоже, Лиза беременна…

Я развел руками.

– Тогда остался только Митя…

– Не остался. То есть остался, но это не он. Сейчас он у себя, пытается успокоить Нинон. – Тати вздохнула. – Нинон подозревала, что дело нечисто, и оказалась права. Этот дурак связался с какими-то негодяями, которые решили ограбить банк. Гангстеры! Остолопы! – Тати фыркнула. – Убили охранника и ограбили банк, идиоты. Помните, Сирота рассказывал об ограблении? В новостях по телевизору… помните? Оно самое. Митька твердит, что он не стрелял, что у него и оружия не было… вот черт! У него полная сумка денег… миллиона два или три… Нинон вошла к нему, а он деньги пересчитывает… Ну не дурак? Дурак… Сами понимаете, что с ней сейчас творится… – Помолчала. – Мы его уговорили сдаться. Явка с повинной – кажется, так это называется. Борис обещал найти приличного адвоката, но, конечно, это тюрьма… бедная Нинон…

Мы помолчали.

Наконец я собрался с духом и сказал:

– Тати, я понимаю, что все эти разговоры – никакое не расследование. Но тогда что это? Зачем? То есть – не отвечайте! Я спрошу по-другому… если не возражаете…

Она молча смотрела на меня.

– Я спрошу об Ольге. Молодая женщина случайно оказалась здесь, в этом доме. Появилась она тут не по своей воле – ее пригласили. Илья предложил остаться на какое-то время, и она осталась. Ей понравилось здесь, и она всем понравилась, какой бы смысл мы ни вкладывали в это слово. Она даже вам понравилась, хотя я и не знаю, какой смысл вы вкладываете в это слово. Я не хочу сказать, что все шло хорошо, что все было хорошо, нет… она, конечно, глупенькая дурочка, которая разинула рот на чужой пирог… даже не разинула, а так, помечтала немножко… ничего страшного – только мечты… но мечтать ведь тоже нужно умеючи, а она этого не умела… и вот ее убили… была жива, а теперь она мертва… и мы с вами знаем, что ее убил кто-то из своих… Это ужасно – подозревать своих. У меня ум за разум заходит, когда я думаю о Борисе или Илье, о Лизе или Нинон. В голове не укладывается и никогда не уложится! Этого просто не может быть! Это атомный взрыв, катастрофа, конец света – я не шучу: для меня это именно так. Сама эта мысль отравляет воздух, воду, этот коньяк, слова, взгляды и… и вообще все здесь, все – весь этот дом от фундамента до крыши, всю эту жизнь… это уже не жизнь, а судорога, Тати… – Я перевел дыхание. – Вы знаете или догадываетесь о том, кто убил эту женщину, но это для вас не главное, не важное… Господи, что же тогда? Я помню, как вы однажды сказали, что не хотели бы быть последней в роду, кто еще помнит, что чистота щита важнее, чем чистота скатертей… Но неужели… неужели вы хотите оставить все как есть? Оставить убийство без возмездия, убийцу – без наказания? Эта Ольга – она живой человек, человек, и я ни за что не поверю, что вам это безразлично, что ради спасения доброго имени семьи… что семья сомкнет ряды…