Яд в крови

«Люблю тебя, в твоей я власти, — читал Серафим слова, обращенные не к нему, а к оперному Алеко. — Твоя, твоя я навсегда». Он растрогался до слез, ибо во хмелю был склонен к сентиментальности. «Негоже, негоже ходить в одиночестве по московским улицам в столь позднее время, — думал он. — Я должен встретить, нанять машину и отвезти на праздничный банкет…»

Старый «москвич» — его Серафим изловил на подступах к ресторану — попал на улице Горького под внезапно взбесившийся троллейбус. «Скорые помощи», которые видела на месте аварии Устинья, уехали порожняком — для перевозки в морг трупов, оказывается, существует специальный транспорт.

Маша проснулась под чужим потолком. На нем парили белые выпуклые фигуры, изображающие маленьких мальчиков с крылышками. Большая, переливающаяся ледяными нитями хрусталя люстра напомнила ей театр. У нее и ощущение было такое, словно она на сцене. Главное действующее лицо, от игры которого зависит успех либо провал всего спектакля.

Она скосила глаза влево. Большой светлый шкаф. В нем отражается плывущий неведомыми водами плот, на котором лежит женщина в зеленовато-синем и блестящем, как туловище стрекозы, длинном платье. «Странная пьеса, — подумала она. — Я забыла, что должно случиться дальше, а суфлер почему-то молчит».

Она решила сымпровизировать. Вытянула и напрягла ноги, завела за голову руки и, вскочив точно ванька-встанька, стала подпрыгивать на мягко пружинящей бархатной поверхности. В одном из прыжков она чуть было не достала рукой до люстры, зато и падение было долгим и страшным. Из всех углов шептали сердитые голоса: «Это не сцена, это арена цирка. Ты — акробатка».

Она сделала сальто, которое раньше у нее никогда не получалось, мягко приземлилась на ковер. Пахло опилками и конским навозом. Чей-то голос сверху громко выкрикнул:

— Браво! Всем браво! Не заставляй меня спать!

Маша тут же поняла, что это попугай. Ей захотелось побеседовать с ним про всякие пустяки, но она не знала, где он, а она не могла говорить с кем бы то ни было, не видя его.

— Эй, где ты? — весело воскликнула она.

— Я здесь! Держи меня!

Раздалось хлопанье крыльев над головой. Большой белый попугай приземлился на крышу шкафа, в котором отражалось все живое и неживое. Она протянула к нему руки.

— Иди, иди же сюда. Не бойся! — сказал попугай.

Она подставила стул, оперев его спинкой о полированную поверхность шкафа, приподняла платье, легко шагнула на спинку, с нее на крышу шкафа.

Тут было тепло и уютно пахло пылью. Маша подложила под голову мягкую плюшевую собаку, свернулась калачиком и сладко заснула.

Устинья сказала Павловскому-старшему, что хочет пройтись пешком до метро. Он не стал ее отговаривать, ибо хорошо знал характер этой женщины. Сказал только: «Она не иголка, а Москва не стог сена. Но, если даже так, мы этот стог переворошим по травинке».

Он велел шоферу возвращаться в гараж, а сам, обняв за плечи шатавшегося от коньяка и бессонной ночи Диму, не оглядываясь, направился к своему подъезду.

«Не иголка, — размышляла сейчас Устинья, бредя пустынными переулками просыпающегося города. — Я пролежала две недели в больнице. За это время что-то произошло. Что?.. Дима говорит, Маша навещала регулярно Толю. О чем они беседовали?.. Не иголка, а моя коречка, — думала Устинья, проходя мимо церкви Воскресения, что на Успенском Вражке. — Неужели над всеми Ковальскими навис злой рок? Карающий перст судьбы. За что? Ее-то за что карать? А моего Яна? Маша, быть может, отделалась легче всех — блаженных, как говорят на Руси, любит Бог. Давно, давно я не видела ее. Вроде бы я должна была выйти в тот переулок, где ее дом, но почему-то вышла не туда. Как странно… Я столько раз здесь ходила. Коречка, родненькая, где же ты?.. Знала, знала я, не кончится добром эта твоя история со скоропалительным замужеством. Но тебе разве скажешь наперекор? Вся в отца… Неужели со всеми близкими Анджею людьми непременно должно что-то случиться? Выходит, теперь очередь за мной. Поскорей бы, поскорей… Я все равно не переживу коречку. Господи, Господи, зачем мы это натворили? Неужели только ради того, чтобы жить в этом страшном городе?.. Надо немедленно позвонить Петровичу. Пускай бросает все дела и срочно вылетает… Я, наверное, сойду с ума, только совсем не так, как Маша, — я сделаю что-нибудь страшное. Сожгу этот город, если с коречкой, не дай Бог, что-то случилось. Устрою конец света. Мья дзивчинка дрога, мья сиеротка кохана…»

Оказавшись наконец дома, Устинья выпила целую горсть таблеток, с трудом заставляя себя делать глотательные движения. Желудок ожгло огнем, хотя никакой язвы у нее не обнаружили. Телефон в Алма-Ате не ответил — там уже давно наступил рабочий день и Николай Петрович теперь наверняка будет где-то болтаться до поздней ночи. Устинья прилегла на диван в гостиной, возле которого стоял на столике телефон, с головой накрылась пледом. Все, все кончилось. Больше ничего ей не нужно от этого мира. Если бы можно было вызвать по заказу смерть. Господи, прости меня грешную и…

Она провалилась в похожий на беспамятство сон. Разбудил резкий телефонный звонок. Устинья схватила трубку.

— Капитан Лемешев, — услыхала она знакомый голос. — Марья Сергеевна, я бы хотел подъехать к вам. Прямо сейчас. Вы разрешите?

— Нет, — решительно заявила Устинья. — Дело в том, что у меня пропала дочь. — Проговорив эту фразу, она почувствовала, как на голове зашевелились волосы. — Да, вчера вечером. Ушла из дома среди бела дня и не вернулась. Вы знаете, мне кажется, Москва — страшный город. В нем бесследно исчезают самые молодые и красивые.

Маша очнулась и обвела глазами помещение, в котором очутилась. На полу беспорядочные груды книг, нот, пластинок без футляров. С серой от пыли занавески свисают нити серебряного дождя и елочные украшения. На голом ободранном столе роскошный букет пестрых гвоздик. И пахнет здесь вином, пылью и человеческим потом. (У Маши, как и у большинства людей, обладающих абсолютным музыкальным слухом, был отличный нюх, позволяющий расщеплять окружающую атмосферу на отдельные запахи.)

Она лежала на тахте вниз головой — вот почему, наверное, так быстро пришла в себя. Юбка была разорвана до самого пояса, тонкий свитер задрался к горлу, обнажив голую грудь. Маша попыталась встать. Ноги и руки слушались плохо, все тело точно иголками покалывало — так покалывает затекшая нога, на которой долго сидел.

И все-таки ей удалось встать. За окном бледно серело небо, оплаканное осенним дождем. Маша посмотрела на свои часы — они показывали без семи минут семь. Часы остановились.

Ей очень хотелось пить. Она открыла дверь, поплутав по темному коридору, очутилась наконец на кухне. В холодном кране не оказалось воды, а та, которую она налила в стакан из чайника, отдавала затхлостью.

Маша сидела за кухонным столом и тщетно пыталась вспомнить, что ей снилось. Это сейчас имело для нее первостепенное значение, от этого вроде бы зависела вся ее дальнейшая жизнь. Вспомнить. Непременно нужно вспомнить…

Во сне она бегала по большому пустому дому, сзади гулко хлопали двери, из-под ног выскакивали лохматые звери и тоже бежали за ней. Ей было очень весело быть во главе этой необычной кавалькады, управлять ею, направляя ее движение куда вздумается. Потом над головой хлопала крыльями большая черная птица, и она спряталась от нее под стол. Но на столе, под которым она спряталась, что-то лежало. Ей хотелось узнать — что, но она очень боялась этой страшной птицы.

«Что со мной? — думала Маша. — Наверное, я сильно напилась. Где все остальные?.. Что это за дом? Неужели уже утро, а я ничего не помню?..»