Ядерное лето 39-го (сборник)
Шрифт:
Люди в автобусе сидели и стояли—молча, недвижимо. Лица их были земляного цвета, глаза – запавшие, тусклые и немигающие, одежды – простые, даже бедные. Никто не взглянул на Вадима – он забился в закуток позади задней двери, отделенный поручнем, присел на корточки и опустил лицо, чтоб стать как можно незаметнее, чтоб даже случайно ни с кем не встретиться глазами.
На остановке люди в салоне зашевелились, вставая и двигаясь к дверям—так же безмолвно, как ехали. Оставшись один, Вадим осмелел. Сначала он вскинул голову, затем поднялся и осторожно выглянул. Автобус стоял в сумерках непогоды у ворот кладбища. За железными стержнями забора виднелись кресты и надгробия в оградках. Вышедшие вливались в ворота,
– Э, шеф, мы дальше-то поедем? – набравшись храбрости, Вадим прошел вдоль салона к месту водителя. Там никого не было. Пока он размышлял, куда подевался шофер, издали донесся тяжелый, гулкий свист – этот звук приближался со скоростью летящего снаряда. Вадим не успел выскочить – только присел и закрыл голову руками.
Тут оглушительно грохнуло; в окна автобуса, вышибая стекла, ворвался пламенный свет, а следом – черная тьма. Когда Вадим встал среди стеклянных осколков, с разинутым ртом, потряхивая головой, слева над бровью у него наискось алела неглубокая рана, сочащаяся кровью. Дольше он ждать не стал – выскочил из автобуса с выбитыми стеклами, просевшего на спущенных шинах, наскоро осмотрелся и бегом бросился в сторону города, подальше от гремящего за горизонтом поля битвы.
Позади, на кладбище, дымилась воронка от взрыва. На выброшенной снарядом земле лежала красная звезда, сбитая с надгробия.
Над площадкой позади разбитого сарая веял мутный пепельный ветер. Лица, фигуры – все выглядело полустертым и неясным, словно в дыму. Серого провожали торопливо, наспех, но не забыли напутствовать как следует. Офицер похлопал его по плечу: «Гут, гут», кто-то из солдат протянул фляжку, подмигнув и пояснив: «Шнапс!», – и Серый, сидя в седле мотоцикла, хорошенько приложился, на закуску утерев губы рукавом. Он свирепо глядел вперед, где за проволочным заграждением мерцал огнем и гремел насквозь простреливаемый мертвый простор. Затем офицер веско промолвил: «Помни, тебе порусщен важный заданий. Бут твердым как сталь» – и отступил, взмахом руки показывая пулеметному расчету, что пора прикрыть парня, отправляемого на ту сторону.
Серый вырулил из-за укрытия и, вскинувшись на бруствер, пролетел на мотоцикле несколько метров по воздуху, а приземлившись, понесся на большой скорости, ловко объезжая воронки и сгоревшие танки. С противоположной стороны поля застрекотали пулеметы; артиллеристы на позициях стали разворачивать орудия, чтобы сосредоточить огонь на выскочившей из-за колючей проволоки цели. Разрывы снарядов заставляли Серого пригибаться к рулю и резко поворачивать, но он упрямо двигался через поле, исступленно крича что-то оскаленным ртом. Его вопли едва пробивались сквозь неровный гром боя – «Сейчас! Сейчас! Я прорвусь! Да! да! Сейчас! Прорвусь!»
Последняя вспышка была особенно яркой, он инстинктивно сжал веки, пытаясь спастись от острого, невыносимого света, застилавшего зрение.
Улицы были тяжело и пасмурно затоплены серостью и синевой, скрывавшей краски. Вадим шел, видя перед собой плавно расступавшихся прохожих, и тротуар покачивался, колебался в такт его поступи. Воздух, как вода, заглушал уличные шумы – от проходящих слышались обрывки разговоров:
– …письмо прислал, пишет, что посылку получил…
– …Варе похоронка пришла, она и слегла…
– …в сад упала бомба и не разорвалась…
– …у нее крупа есть, сахар…
– …швейные иглы привез, хочет на хлеб сменять.
Вадим часто оглядывался. Лица прохожих были серы и суровы, на всех застыли ожидание и озабоченность.
По проезжей части с глухим топотом прошагал отряд солдат с винтовками и вещмешками за спиной, уходя в ту сторону, где над горизонтом мерцало зарево. Беспокойно посматривая по сторонам, Вадим поднялся по ступенькам в магазин; внутри было темно и тесно, нахохленные люди стояли в очереди к прилавку – там, между пустых закругленных витринок, знакомый Вадиму бритоголовый охранник с черным ободком усов и бородки вокруг рта, в фартуке, взвешивал мелкие покупки и сбрасывал их в подставленные мешочки покупателей. Вот у прилавка оказался давешний дедок, которого Вадим видел пойманным на краже пачки вермишели, и продавец высунулся к нему над левой чашкой весов:– Карточки, гражданин.
– Вы взвешивайте, взвешивайте, – потерянно забормотал дедок, роясь в кармане.
– Покажем карточки, и я отрежу.
– Украли! – ахнув, запричитал дед, суетливо дергаясь на месте. – Ой-йо, ты боже мой!.. Вытащили карточки! ооох, ироды!..
– Тогда не задерживаем, вся очередь ждет.
– И женины тоже вытащили! Я всегда на двоих хлеб беру, вы ж меня помните! Ах, холера, ворюги проклятые!..
– Обращайтесь, гражданин, в милицию. Следующий!
– Постойте, – дед схватился за прилавок, – какая милиция? а хлеб-то, хлеб? Что я есть буду?!
– Это меня не касается, – бритый помахал ладонью, отгоняя надоедливого, и поманил к весам тетку, замотанную в платок.
– Отпустите, Христа ради! У меня бабка не ходит! – умоляюще вопил дедок.
– Не положено. Идите куда следует, пишите заявление. Я вам что, от себя отрезать должен?..
Очередь взирала на скандал устало и безнадежно; лишь иногда люди перешептывались, вздыхая и сочувственно покачивая головами.
– Хотите, на колени встану?!
– Не загораживайте рабочее место! – повысил голос бритоголовый. – Уходите, гражданин, не мешайте.
– Зачем вы, – прорвало Вадима, – пожилого человека гоните?
– А вы встаньте в очередь, – нехорошо взглянул на него бритоголовый. – И не шумите, вы тут не на улице.
– Морду наел! – отступая, выпалил дедок с бессильной злобой. – На фронт тебя надо! Окопался здесь, крыса!
– Я, гражданин, на инвалидности, – веско заметил бритоголовый и повел богатырскими плечами, чем-то прочно и солидно скрипнув внутри.
– Одноногий, что ли? – сощурившись, Вадим придвинулся к прилавку.
– Сейчас закроюсь на прием товара, – с гнусной усмешкой предостерег бритоголовый, вынув из-за витрины табличку на ножке, – и два часа принимать буду.
Очередь зашикала, замахала на Вадима, загалдела:
– Иди, парень, не ори!
– Из-за тебя простоим не знаю сколько!
– Ты чего пришел?! если за хлебом – тогда стой как все, бери и уходи! не задерживай!
Из подсобки с полным хлеба деревянным подносом вышел тот силач, что посылал Ирке воздушный поцелуй. Лица стоящих с надеждой и радостным шепотом повернулись к нему, а он сдобно улыбнулся Вадиму, отходящему к дверям.
У дома Вадим покосился на зеркально-черный БМВ и тряхнул головой вместо приветствия холеному шоферу, который курил, сбрасывая пепел за опущенное стекло дверцы. Шофер смерил его пренебрежительным взглядом и сплюнул.
В подъезде было мрачно, все словно в один цвет выкрашено. То же глухое затемнение царило и в квартире. Вадим с тревогой, недоуменно осматривал бедные стены, глубокие пустые комнаты, окна, крест-накрест заклеенные бумажными полосками. Мать, понурая и увядшая, вышла к нему из кухни:
– Вадя, иди кушать. Сегодня у нас вкусное – отец три бычьих хвоста раздобыл, я суп сварила. Ой, что случилось? – заметила она запекшуюся ранку на лбу сына.
– Ерунда, заживет. На что хвосты-то обменял? – спросил Вадим угрюмо, присаживаясь к столу.