Ядовитая боярыня

— Если Туренина подбросила Елизару улики… — начал Флор.

Харузин вдруг застонал, поднял руки к волосам, вцепился в них и принялся терзать их. Вадим даже отшатнулся от товарища:

— Что с тобой?

— С самого начала я знал, что все это лажа, — выговорил Харузин. — Боже всесильный, все это было подстроено! Елизар не мог, понимаете вы, не мог он клепать фальшивые деньги! Он на самом деле был тем, кем казался, — честным, справедливым… Боже мой, он был добрый, семью любил, жену… — Эльвэнильдо помолчал, отнял руки от лица и взглянул в лица своих товарищей, серьезно и прямо: — Меня, ребята, все это время не отпускала одна мысль. Понимаете, в доме у Глебова не было такого места, куда слугам нельзя было бы входить. Если человек занимается чем-то запретным, у него всегда в дому имеется какой-нибудь запертый подвал, какой-нибудь заваленный хламом чердак, горница с висячим замком… Ну хоть что-то, куда не ходят! А у Глебова все комнаты стояли открытыми. Не таил он ничего. И ареста не ожидал. Он ведь думал, что это какие-то тати на него набег сделали…

Девица Гликерия, допущенная вместе с Гвэрлум на это совещание, сидела у стены и делалась все бледнее. Вадим поглядывал на нее украдкой и каждый раз видел, что она побелела еще сильнее — хотя, казалось, такое невозможно.

— Подведем итоги, — проговорил Флор.

Сейчас он напоминал председателя колхоза из старого советского фильма про битву за урожай. Умного, молодого, перспективного председателя, который неизбежно выиграет эту битву и попутно завоюет сердце передовой ударницы производства, какой-нибудь доярки-новаторши, которая изобрела новый подход к корове.

И слово «итоги» он тоже заимствовал у новых друзей — и, кстати, употреблял его изумительно ловко и привычно.

— Туренина подставила под удар Глебова, а затем убрала Вихторина и попыталась убить Иордана, — сказал Флор. — Что это значит?

— Заговор, — сразу сказал Вадим.

Ситуация до странного напоминала ролевую. Сколько раз они вот так играли в «политику», писали друг на друга «подметные письма»!

Заплатить выкуп какой-нибудь бродячей армии, чтобы не громила беззащитный город, а после написать на их предводителя донос в святейшую инквизицию и всех предать в руки другой армии, куда более сильной, а под конец, пока святейшая инквизиция упражняется в витиеватых речах, быстренько обшарить «трупы» и забрать свои деньги назад…

Ситуации случались разные. Обычно они отыгрывались чисто внешне, «на физическом плане». В конце игры преданные и предатели, обоюдно восхищенные красивым поворотом событий, вполне авантюрным и по-своему честным, братались и выказывали друг другу восхищение.

Бывали и обиды по жизни за предательство, совершенное по игре.

Ну и в крайних случаях происходило то, что именовалось на ролевом жаргоне «переездом». К примеру, был один дивный эльф, который перешел на сторону орков. Сделал он это потому, что хотел поставить эксперимент: что чувствует предатель. И очень плохо было этому эльфу — «переехался», почему и рыдал у костра громкими и тяжелыми слезами. Впрочем, не все этим слезам поверили и сочли экспериментатора худшей разновидностью мазохиста — «душевным мазохистом». Любителем истязать собственную душу.

С другой стороны, и такие люди — тоже люди и имеют право на самовыражение. Ролевое движение большое, всем места хватит… Побесится человек, перебесится — глядишь, станет ему лучше, чище, светлее. Никогда ведь не знаешь, где и как постигнет тебя озарение.

Когда Вадим четко определил случившееся — как заговор Турениной против Вихторина и Глебова — повисло молчание. Каждый осознавал для себя этот вывод.

Тишину нарушила девица Гликерия. Медленно поднявшись и сжав кулаки, она выговорила сквозь зубы жутким, низким голосом:

— Я эту суку порву голыми руками!

После чего, залившись краской, подхватилась и бросилась бежать.

Животко, обитавший все это время в углу, помчался за ней. Прочие проводили их глазами, но не проронили ни слова. Вершков прикусил губу почти до крови. Харузин все еще покачивал головой, думая о Глебове, который погиб напрасно. Гвэрлум блестела быстрыми глазами, ее увлекла интрига. Флор и Лавр погрустнели совсем одинаково.

Один только беспамятный Пафнутий улыбался. И так, улыбаясь, погладил руку Вадима и пробормотал ему:

— Нет лучше, чем жена добрая…

Глава 11 Настасья Глебова

Сперва стало слышно, как ржет и лупит копытами в стойле перепуганный конь. Затем донесся и человечий крик — странный: то высокий, почти визг, то низкий, утробный, как будто кричит смертельно раненый, еще не вполне осознавший свою рану и бьющийся от боли, ярости, бессилия.

Трое ринулись к конюшне одновременно, не сговариваясь, из разных мест: Вадим Вершков — с крыльца, где пытался по книге научиться читать слипшиеся, затейливые строки (вышло же у Харузина!), Иона-Животко — с заднего двора, где пилил бесконечные дрова, а беспамятный Пафнутий — из горницы, где пел Наталье «утешительные песни».

Бежали, сломя голову, и столкнулись у открытых ворот. Вопли и ржанье доносились оттуда.

Иона шмыгнул внутрь первым, Вадим лишь ненамного опоздал и ворвался вслед за ним. Пафнутий замешкался у двери, оглядываясь на солнечный свет так, будто видит его едва ли не в последний раз.

Девица Гликерия металась по конюшне, как дикий зверь, глаза ее горели, волосы выбились из-под платка и торчали во все стороны, по щеке текла кровь. Она кричала, слепо набрасывалась на стены, била кулаками пустоту. Ни одного звука связной речи не вылетал из ее натруженного, сорванного горла, один только яростный, бессильный вой.

Вадим схватил ее за руки, притянул к себе, забывшись, стал гладить по голове, крича:

— Гликерьюшка! Милая! Душа моя! Да что с тобой? Кто тебя?

— Пусти! — визжала Гликерия, с силой выдергивая руки из сильных, ласковых объятий Вадима. — Отпусти, гадина! Не тронь меня! Ненавижу тебя!

— Опомнись, — уговаривал Вадим.

— Чтоб ты сдох! — заорала Гликерия и хрипло закашлялась.

— Пусти! — влетел и Иона. — Не тронь!

Он вцепился в Вадима сзади, прыгнув ему на плечи, точно кошка. Вадим ощутил у себя возле шеи его когти и пошатнулся. Попытался отодрать от себя мальчишку, да какое там! Животко держался цепко и непрестанно лупил Вадима кулаком по голове, вереща ему в уши:

— Пусти! Не тронь!

Вадим попытался достать его локтем. И тут девица Гликерия наградила Вершкова тычком в середину груди.

Все трое, не удержавшись, повалились на пол и покатились, сцепившись в общей свалке.

Вадим погрузился в странное беспамятство. В тот миг он совершенно не отдавал себе отчета в том, что дерется с подростком и девицей, которая ему нравится, которую он хотел бы оберегать любой беды и малейшей неприятности.

Он просто чувствовал быстрые, многочисленные удары, которые так и сыпались на него со всех сторон, и пытался отводить их от себя, отчего вынужденно бил противников сам. Они то и дело вскрикивали и рычали под его кулаками.