Ядро ореха

Тут у него и голос сорвался. Ого, думаю, если уж спокойнейший Саматов этак раскричался... Вырвала я у него из рук трубку, позвала врача; с большим трудом уложили его обратно в постель — вырывается ведь, прямо с ума свихнулся!

Что же оказалось, как вы думаете? Да взяли и отправили в счет сверхпланового госзадания восемьсот центнеров отборной, пуще всего Саматовым хранимой пшеницы — семенной фонд колхоза. Кто разрешил, мол? Не разрешил, а приказал, — тот самый уполномоченный из райкома, кто же еще? Мол, соберете в другой раз, не растаете! «Соберете»! Пойди, собери попробуй годную на семена пшеницу под проливным гиблым дождем...

Халика в больнице удержать нам все-таки не удалось. Не слушая ни меня, ни врачей, ни медсестер, он бегал по коридору, требовал свои вещи и кричал, бил кулаком в стену, наконец, стало понятно, что он в отчаянии. Не дашь ему одежду, так прямо в белье и выскочит под дождь, — отдали; он мигом оделся, и... только дверь за ним хлопнула.

Из больницы Халик побежал со всех ног в правление, вызвал туда уполномоченного, и, говорят, разговор с ним был совсем короткий:

— Чтоб сегодня же духу вашего здесь не было. Вон!!!

В тот же день уполномоченный с камнем на сердце (и за пазухой тоже) уехал в райцентр. В тот же день прибыл к нам председатель райисполкома Фахриев — как успел только! Человек твердый, горячий, как и сам Халик. Но поначалу заговорил спокойно, терпеливо будто:

— Почему же ты, Саматов, не выполняешь решений партии, а? Представителя райкома прогнал, как мальчишку. Нехорошо... — Однако сам первым и не выдержал, грохнул увесистым кулаком по столу: — Саботажник! Установка райкома для тебя, значит, пустое место?! Я тебя проучу! Получай еще полторы тысячи центнеров сверхпланового задания — не выполнишь, можешь считать себя конченым человеком!

— Мы свое сверхплановое задание уже выполнили.

— И это выполните! Найдешь у себя дополнительные ресурсы. Глубинку откроешь! Подбирай излишки у соседних колхозов — тогда справишься. Понятна тебе задача?!

Ну, Халик не из пугливых.

— Ты, Фахриев, не у себя в кабинете, да и время теперь другое, так что кулаком на меня не маши.

Хочешь здесь в колхозе командовать — пожалуйста. Вот тебе ключ, вот печать, командуй на здоровье, а у меня его и так мало осталось.

Фахриев вроде поостыл, взглядывая на покрытое испариной больное лицо Саматова, сказал все еще жестко:

— Не гоношись, Саматов. Со мной не пройдет. Пойдем в амбар — там посмотрим!

Вышли они. Я — за ними, думаю, доведет-таки Фахриев моего Саматова до белого каления, а он ведь больной совсем! Не-ет, я уж своего мужа этаким бессердечным людям в руки больше не дам. Не допущу! Как только минет вот эта нежданная беда — чтобы там ни случилось! — увезу Саматова в Казань. Хватит, помучился.

Подходим к амбару — высятся перед ним горы зерна, много, четыре тысячи центнеров пшеницы.

— А это что? — говорит Фахриев. — Зерна-то у тебя, выходит, завались?

— Хватает.

— Что же ты тогда уперся? Выполняй задание!

— Этот хлеб для сдачи государству не годится, только на фураж пойдет.

— Почему так?

— Перепрел.

— А это мы поглядим. Не годится, говоришь? Проверим, годится ли, нет ли...

И помчался Фахриев обратно в райцентр. На другой день приехала из Заготзерна передвижная лаборатория: одна автомашина с приборами, четыре девушки-лаборантки.

Халик, естественно, дает им на пробу зерно похуже, то, которое и в самом деле прелое. Колхозу без фуража плохо! Думает Саматов, если составится заключение о негодности зерна, быть «Красной заре» с фуражом, с хлебом. Наивный человек! Да разве ж такие, как Фахриев, вникать станут, что он, по чистоте душевной, более всего о людях беспокоится, о колхозе? Вот и получилось: в «Красной заре» хлеб гниет. Председатель Саматов загубил четыре тысячи центнеров хлеба. Через пять дней назначили бюро, и только тогда Халик понял: хлеба этого, якобы им, Саматовым, испорченного, ему не простят. Уполномоченный и Фахриев все сделают, чтобы его наказали, для острастки, а то, мол, прыткий стал! Самостоятельный! Но Халику на это наплевать, пускай отыграются; главное — хлеб! Во что бы то ни стало нужно просушить хлеб, а то и вправду весь сопреет..

Для такого находчивого и решительного человека, как Халик, пять дней — срок весьма достаточный. Вызвал он с полей (погода как раз установилась хорошая) четыре комбайна-самоходки, выстроил их в ряд, и пошло зерно проветриваться через комбайны. Потом еще через три сортировки пропускают — зерно не только сушится, но и очищается. Тут уж и я взялась ему помогать, стараюсь изо всех сил, принимаю по счету подготовленное для окончательной сушки зерно. Колхозники тоже работают с жаром, оно и понятно: во-первых, с хлебом будут, а во-вторых, само-собой, Халика им терять не хочется: мало, что ли, он для них сделал, мало перенес ради колхоза? Смотрю я на их старание и, верите, До слез иногда умиляюсь — вот это уж приятное волнение, таким всю жизнь волноваться согласна!.. Зерно, пропущенное через сортировки, отправляют в крытое гумно, на зернопульт. Потом в сушилку, там оно уже просушивается «набело». Отлично получается, зернышко к зернышку! Сушилка работает круглые сутки, в три полные смены, — таким образом, по истечении третьего дня высушили мы больше тысячи семисот центнеров хлеба. Ого! Еще три дня постараться, и все четыреста тонн будут спасены. Хватит колхозу нынче хлебушка!

А Фахриева тем временем кто-то известил: Саматов досушивает свой «обвинительный» хлеб.

Тут же последовало новое решение: бюро не через пять дней, а срочно, назавтра, и с самого раннего утра..

Что ж — Саматов с парторгом Тавиловым чуть свет погнали машину в райцентр.

Халик, конечно, ничуть не боялся бюро, виновным себя не чувствовал, и бюро это — партийное, надо полагать, разберется во всем объективно и мудро. Беспокоило его другое: хлеб! Перед отъездом, вызвав к себе колхозного механика Нурмухамеда, «практичного» Мубаракшу, бывшую птичницу Мубину, которая теперь заведовала сушилкой, он убедительно попросил:

— Друзья-товарищи, об одном прошу — работу ни на минуту не прекращайте. Это и приказ мой и мольба! Кроме меня, ни одного человека не слушайте, не смейте слушать — понятно вам?

До райцентра от нас двадцать километров. Дороги еще не подсохли, топь сплошная. Когда они доедут, да когда обратно вернутся — изведешься тут, их дожидаючись. На сердце у меня тяжесть, в душе пожар. Нет, я не боюсь, что Халика снимут с должности, скорее даже наоборот. Пускай снимают! Перешел бы, по крайней мере, на другую работу, спокойную; где все было бы по-человечески. У него одна вера — справедливость, честь, фанатическая преданность делу. Да вот не все его понимают, не хотят понимать и пытаются лишить инициативы и воли. В ущерб делу? — ну, не-ет, разве он такое вынесет? Вот и вспыхнул весь, взбунтовался... Господи, хоть бы уж там не упрямился, не твердил свое, глядишь — обошлось бы. Ну, снимут с работы, что ж такого, было бы здоровье, а работа найдется. В Казань, например, уехали бы... Должен понять в конце концов свою пользу. Только бы освободили его от злополучной должности! Я уже прямо-таки мечтаю об этом. Одна мысль в голове бьется. Уедем, в Казань уедем...

До вечера раза три бегала в правление и к Тавиловым тоже заходила, но Хадича, жена парторга, показалась мне чересчур спокойной. Молода еще, жизни не знает, все ей в розовом свете видится. Что им будет, мол, они же не нарочно — утешать меня взялась.

Свечерело. На деревенскую улицу пали светлые полосы из окон электрифицированных стараниями Халика домов, и на осветившихся редких лужах запузырились капли забытого было в тревогах последних дней дождя — грязные, измученные, возвратились наконец, бросив машину в Жайлангарском лесу, Халик иТавилов.

Я кинулась расспрашивать.

Халик отвечал вяло, неохотно. Да, было бюро. Его снимают. А что еще?.. Многословием он никогда не отличался, но в этот вечер был молчалив особенно. Лишь после моих страстных наскоков добавил, улыбнувшись, словно вспомнив нечто приятное: «С большим треском обещали снять!» И замолчал окончательно.

Не прошло и часа — его вызвали на партактив. Экстренное заседание проводил приехавший, а вернее, пришедший вместе с Халиком из райцентра помощник прокурора Хамзин. Постановили: решение бюро райкома признать правильным, объявить об этом завтра на общем собрании. Задача эта была возложена на парторга Тавилова. И еще пять рядовых колхозников-коммунистов должны были выступить.