Яик – светлая река

Тем не менее расчетливый и хитрый хаджи Шугул ценил трудолюбие и понятливость мальчика.

Но была у Кали одна слабость – он любил поспать.

Хаджи Шугул нанял его без особых затрат.

– Кошачий нос, – сказал он, – я тебя пошлю пасти овец. Если будешь хорошо работать, получишь в награду не ягненка, а красную овцу. Ты знаешь, сколько расплодится голов от этой овцы через десять лет?

Маленький Кали молчал, удивленно уставившись на хаджи Шугула.

– У тебя даже не хватает ума подсчитать. Смотри – на второй год из одной овцы станет две, а на третий – четыре, на четвертый – восемь, на пятый – шестнадцать, на шестой – тридцать две, на седьмой – шестьдесят четыре, на восьмой – сто двадцать восемь, на девятый – двести пятьдесят шесть, а на десятый год пятьсот двенадцать голов. На одиннадцатом же году поголовье увеличится до одной тысячи двадцати четырех овец. Понял?

Ошеломленный Кали не мог и рта разинуть. Еще бы! Он сразу стал хозяином тысячи баранов.

Ему и в голову не пришло усомниться в доводах хаджи Шугула. Ведь всегда все получалось так, как говорил хаджи Шугул, известный всей волости.

И вот с тех пор как Кали стал пастухом, из его головы не выходила мысль получить обещанную овцу с ягненком. Ту самую овцу, которая стоит тысячи.

Кали спит и во сне понукает овец: «Шай! Шай!» Кто знает, может быть, он сейчас гонит свое собственное стадо из тысячи голов на сочные луга…

Кали спит. Он давно привык спать со стадом на пастбище. Ходьба пешком, однообразный простор ковыльной степи, овцы, с утра и до вечера овцы, – все это убаюкивает, как колыбель. Особенно хочется спать после того, как согреешься теплым молоком.

О смерти отца Кали узнал вчера от табунщика Аманкула. Аманкулу никто не поручал сообщить Кали о смерти отца, он сам это сделал, по своей воле. Аманкул вовсе не считал Кали маленьким и относился к нему вполне серьезно.

Мальчик, увидев всадника, скачущего к нему, решил показать свое проворство. Он начал сгонять овец в кучу, громко крича: «Шай! Шай!»

Аманкул подъехал, слез с коня и позвал Кали.

– Иди сюда, Калижан. – Он осмотрелся и заметил: – Ты уже стал взрослым, один справляешься с таким стадом овец. Я всегда считал тебя джигитом… Вот что, Кали, я должен сообщить тебе тяжелую весть. Иди сюда, сядь со мною. Оставь свое стадо, есть кое-что подороже этих овец…

Мальчик весь просиял от ласковых слов. Он улыбался и кивал Аманкулу.

– Твой отец, Кали, разгадал язык сыбызги. Он мог заставить свою сыбызгу быть и верблюжонком, и хромой дикой козой, и гогочущим гусем. Хорошим был сыбызгистом покойный… – Аманкул осекся, невольно проговорившись, и с тревогой взглянул на Кали, но маленький пастушонок сидел как ни в чем не бывало, кивал и продолжал улыбаться. – Покойный, – уже тверже сказал Аманкул, – был известен всему роду Кара. Много мудрых слов он сказал за свою жизнь. И вот умер… Ты ведь знаешь, что он давно болел чахоткой и сам говорил, что не жилец на этом свете. Пусть же его душа обретет покой в раю.

– Пусть же душа его обретет покой в раю, – повторил Кали, продолжая улыбаться, и провел ладонью по лицу, как подобает, когда говоришь о мертвом.

Аманкул всем этим был так поражен, что сидел некоторое время в оцепенении и молча глядел на Кали.

«Что это он? Чему он улыбается? Или слышал уже эту весть от кого-то другого? Или заранее примирился с тем, что отец должен умереть. Но все равно… улыбаться тут нечему… Бывают же такие люди с каменным сердцем… А может быть, он не в своем уме?» – с тревогой подумал Аманкул и сказал:

– Ты уже джигит, Кали. Будь умен, как твой покойный отец, и удача не оставит тебя. До свидания.

Сказав это, Аманкул вскочил на коня и ускакал.

Когда огромное стадо овец дрогнуло и заволновалось, как вода от упавшего в нее камня, Кали не проснулся. Он лишь сквозь сон слабо прошептал: «Шай! Шай!»

А в это время стадо в пятьсот с лишним голов словно опрокинулось в сторону Кали. Земля содрогнулась от тысяч бегущих копыт.

Вдали прокатился гром, и с грохотом его смешался шум бегущего стада.

Прозрачный и чистый после дождя воздух, веявший над влажными травами, донес до волчицы овечий запах. Она подняла морду навстречу теплым запахам свалявшейся овечьей шерсти, судорожно глотнула воздух и рысью побежала вперед, прячась в ложбине среди бугорков.

Перевалив через бугор, волчица увидела стадо. Клыки ее звонко лязгнули. Она припала еще ниже к траве и стала подбираться к стаду, прячась за низкорослыми кустарниками.

Голодная волчица, оставившая в логове своих детенышей, совсем опьянела от овечьего запаха, жилистые ноги ее напряженно задрожали, пасть раскрылась, обнажились белые огромные клыки.

Ее мало беспокоил слабый человеческий запах, доносившийся со стороны стада. Жилистые ноги, словно стальные пружины, неудержимо несли ее вперед.

Робкие жирные животные медленно двигались в траве, семенили копытцами, еще не почуяв смертельной опасности.

Длинное тело волчицы словно струилось среди травы.

И вдруг овцы почуяли волка. Стадо дрогнуло и шарахнулось в сторону.

Волчица стрелой метнулась вперед. Огромным, в три сажени, прыжком настигла овец и схватила жирного валуха, который, неуклюже повернувшись, только собрался догонять стадо. Волчица так его тряхнула, что он трижды перевернулся.

Когда баран поднялся на ноги, разбежавшаяся волчица перескочила через него и растерянно обернулась. Затем пошла на барана уже со стороны стада. Баран не собирался сопротивляться, но, не успев обернуться, он оказался прямо перед оскаленной мордой волчицы. Страшные клыки и дьявольская пасть так напугали его, что он метнулся в сторону и побежал прочь от стада.

Иногда бараны, гонимые страхом, бегут так, что и коню не догнать. И этот баран бросился наутек, словно резвый конь. Когда волчица настигала его, он мчался еще быстрее. Но робкий и глупый баран не понимал того, что коварная волчица отрезала его от стада и сейчас гнала в свое далекое логово.

Баран несся вскачь и не понимал, что только облегчает дело волчице, что ей меньше придется тащить на себе тяжелую тушу.

Перепуганное стадо между тем неслось прямо через спящего Кали. Пастушонок вскочил, снова упал, в недоумении вытаращив еще сонные, но уже испуганные глаза. Мимо него плотной массой неслись обезумевшие овцы. Вся земля гудела от бешеного бега.

Когда Кали протер своими маленькими кулачками глаза, он увидел скачущего прочь от стада барана и бегущего за ним огромного волка.

«Наверное, положил половину стада», – в ужасе подумал Кали. В глазах у него потемнело. Ему показалось, что волк не один, а несколько. И он бросился бежать, тоже обезумев от страха. Бежать в горы, в далекую Анхату.

2

Нурым, горячий, порывистый, непременно достигавший своей цели, чувствовал себя опустошенным: никак не выдается случай блеснуть ярким, разящим словом акына, безумной удалью в бою. Юноша Ораз, острый на язык, много повидавший, образованный, нередко говорил ему: «Нагаши, тебе надо быть всегда в гуще молодежи. Ты должен стать ее голосом, ее песнью». Запали в душу Нурыма эти слова, все чаще стала тревожить его беспокойная мысль: «Что мне делать здесь, в ауле?» Но тут же являлась другая мысль: «А куда мне из аула податься?» Сейчас нет тех беззаботных вечеринок, где можно было среди молодежи, как прежде, до утра петь песни и веселиться; нет шумных тоев в аулах, где можно поразвлечься, нет Хакима, с кем можно посоветоваться, нет рядом умного Ораза – один Нурым, как баксы [105] , которого покинули вдруг духи. Одно развлечение – покос… Маячит перед глазами суетливый, неуклюжий Бекей. Бесконечны его вздохи, неутомим стрекот кузнечиков… Сегодня и степь показалась Нурыму особенно унылой. Каждый день на покос, на жнивье вдоль реки тянулись подводы, люди; сегодня их почему-то не видно. Только вон там, вдали, скачет одинокий верховой в сторону скособоченной землянки старухи, вдовы покойного сыбызгиста Каипкожи. Даже не пытаясь разузнать, кто это может быть, Нурым завалился в тени копны. Задумался, ушел в себя и не заметил, сколько времени пролежал в забытьи.

105

Баксы – колдун.