Яик уходит в море

Последним уходил, не спеша и благодушно улыбаясь, молодой Щелоков Василий, сын уважаемого казака Осипа Матвеевича, уехавшего на осень к озеру Индер за солью.

Да, чуть ли не всех казаков пронизывала мышиная дрожь за свои норы, нищая, жалкая боязнь за имущество. Куда вдруг подевались их гордость и спесь перед иногородними? Многие смотрели на Виктора Пантелеевича глазами побитой собаки.

– Веру продаете, казаки?

Глухим и далеким стал голос кулугурского попа. Таким бледным еще не видели в поселке Кабаева.

Поручик снова хохотал. Он крутил рыжие усы, и сейчас особо приметной показалась его желтая, длиннопалая рука, сухая и мертвая, как костяшка. Перебежчики осмелели и оправились под охраною штыков. Какая это, оказывается, надежная и ласковая сень! Они уже не страшились кабаевского гнева, забыли Бога: он остался где-то в стороне, не настоящий, далекий. Согласники начали дерзить, как ребята:

– Будет обманывать!

– Полакали за Богом-то нашей крови вдосталь...

– Покуражились над бедным классом.
– Это слово было тогда в большом ходу.

Поручику стало жарко. Он распахнул мундир, открыл желтую замшевую жилетку. Он начинал чувствовать себя как дама.

– Ну, ну, идите же сюда. Всем миром! Поиграли и будет. Кончим. Не то в Уральске шутки будут плохи. Дома, хозяйство свое пожалейте, детей... Я ведь тоже вояка. Ты не гляди! Вместе ходили с Атаманом Веревкиным под Уил из Калмыкова. Вы геройски щепали тогда киргизов... Помните, чай? Всего пять лет прошло. Так знайте, казаки - и черного барана вешают за ноги и белого за ноги. Глядите-ка - осталась у меня на закуску бумажка веселая!

Поручик широко взмахнул желтым листом афиши:

– Не принявших новое Положение осуждать военно-полевым судом в двадцать четыре часа на расстрел. Ну-у?

Виктор Пантелеевич взревел уже по-настоящему зло. Глаза его стали стеклянными.

Как хорошо запомнил эту минуту Василист! Он стоял тогда позади, у плетня среди малолеток и считал, почему-то по-киргизски, несогласных:

– Бр, ике, уш...

Когда хотел сказать "он" - десять, из рядов вышел самый старый казак Инька-Немец. Это было уже совсем непонятно. Инька повидал в свое время свет, побывал во Франции, дрался с самим Бонапартом под "Лепсигом", три года прожил в Саксонии у немцев. Ему ли бояться какого-то музлана-поручика?

Был он высокого роста, худой и длинный. Шел важно, раскидывая ногами полы синего бухарского халата. Видно было, что он сильно волновался: теребил свою редкостную седую бороду, свисавшую до самого пояса. Как засиял, увидав старика, Виктор Пантелеевич! Он залихватски крутанул свой острый ус. Радостно загалдели перебежчики: никто из них не ожидал такой солидной поддержки. Вслед старику по-кошачьи прыгнул малорослый Ивей Маркович, уцепился за его халат и потянул обратно:

– Инька, так рази немцы тя учили делать? Не аккурат! Аида обратно!

В запальчивости Ивей ничего не соображал. Кто же в поселке не знает Иньку? Если он решил пойти к согласникам, разве его можно вернуть?

Так и вышло. Старик досадливо отмахнулся головою:

– Наин, дурак!

Он дошел до перебежчиков, приостановился возле Вязииковцева, вприщурку повел глазами по рядам согласных и вдруг встряхнулся и часто-часто замотал бородою. Неожиданно с остервенением плюнул в ноги Стахею Никитичу и прохрипел:

– Швайны [швайн - по-немецки свинья] окаящие! Орда неумытая, христопродавцы! Яик позорите!

Он выпрямился и, высоко глядя перед собою, зашагал, пересекая на угол широкую площадь. По синему полю его халата играли и вились, как бы припадая к земле, черные змейки. Он шел домой.

Толпа перестала дышать. Все глядели на старика. Кое-кто, впрочем, искоса посматривал и на поручика. Виктор Пантелеевич отвел глаза в сторону. Теперь за всех хохотал Ивей Маркович. Он подбежал вплотную к поручику и восхищенно бодал воздух у его ног. Он падал от смеха на телегу. Его рыжие, веселые глаза сияли. Сзади на него набросились солдаты и поселковый начальник. Казак выскользнул из их рук, вскочил на драги и тонко заорал поручику в самое ухо:

– Чего зенки телячьи пялишь? Чего брюхом трясешь? Слыхал? Свиньи окаящие! Отруби рассыпешь, матри, музлан!

Он дернул поручика за ногу. Тот покачнулся, осел на колени и ткнул казака кулаком. Ивей быстро пригнулся, нырнул с телеги солдату под руки, другому дал подножку. Заложив четыре пальца в рот, оглушающе и длинно свистнул. Офицер от неожиданности чуть не полетел с телеги.

– Пали, пали в них!
– заорал Виктор Пантелеевич вне себя, выхватил из кармана пистолет и выстрелил вверх.
– Вяжи их!

Солдаты замкнули "хивинцев" в круг, но брать не решались.

– А ну, казаки, помогите связать их, чтобы дыму не было. Ну, ну, чего там! Господин атаман, чего вороной стоишь! Высочайшим повелением они уже не уральцы, а арестанты!

Казачки от выстрела вскочили с завалинок, взвыли и бросились во дворы. По земле посыпались, словно мертвые мотыльки, белые семечки. На сырту высоко кружили вихри. На западе небо стало стеклянно-желтым, будто чудовищно большая кошка выпятила из-за облаков свои круглые глаза. Шли тучи. Ветер усиливался. Вот как скоро может измениться погода!

– Забирайте у них все. Под метелку!
– орал Виктор Пантелеевич.
– Продавайте с молотка. Ишь, нагуляли брюхо-то!

Поднялась суматоха. Многие побежали с площади. Их задерживали, они сопротивлялись. Нашлись казаки - Вязниковцевы, Гагушины, Игнатий Вязов, Ноготков, полуказак Лакаев, - они подскочили к несогласным и начали вязать им руки. Офицер соскочил с телеги:

– Прикладами их!

Василист видел, что Виктор Пантелеевич горячится, как на охоте. Глаза поручика сверкали, словно на него налетела стая гусей. С размаху он ударил рукояткой пистолета Ивея Марковича. Алая, липкая кровь каплями побежала по рябой щеке казака. Как изменились старики при виде казачьей крови, пролитой чужаком на их глазах. Страшная оторопь, немой ужас легли на их лица. У изб забились в припадке кликуши. Они видели, как Кабаеву крутили руки за спину. Но он и не сопротивлялся. Он стоял не шевелясь. Он даже не глядел на своих врагов... Длинный нос его был обращен к небу, и вдруг он запел исступленно и страстно:

– Живый в помощи Вышнего, в крове Бога небесного!..

Трое кулугуров подхватили песню. Они пели взволнованно и самозабвенно. Казакам стыдно было вязать своих же станичников. Особенно во время святой песни. Солдат же это разъярило еще больше:

– Ну, повойте еще...

Они толкали певцов прикладами в спины, гнали во двор. Жена Ивея, маленькая Маричка - черные волосы, темные глаза, ярко румяные с прожилками круглые щеки - глядела с дрожью на кровь мужа.

– Гожёнький ты мой! Ярой ты мой!