Якорь - любовь

– Может, посмотрите?

– Ты что! Она ж голая. Она ж дочь...

Родитель отошел к стеллажам. Взглядом сосчитал танцовщиц.

– Чего они все в таких позах - не на носочках?

– Двадцатый век.

– Похабель. А чего мужиков мало?

– Неинтересно мне их лепить. Простые, как циркуль.

Родитель похмыкал, наверно соображал, похож ли на циркуль он. Наверно, ответ в его голове возник отрицательный.

– Ну, а таких, как я, лепишь?

– Леплю. Со звездой Героя. Лучше с двумя.

– Иди ты... А Лелькину статую как назовешь?

– Девушка.

Родитель хихикнул.

– Какая она теперь девушка. Раз у меня попросили ее руки, значит, беременная. Назови "Леля".

– Правильно. Назову "Леля".

– Герберта ты бы вылепил тоже. Он в порядке. Он тяжести поднимает...
– Родитель подошел к окну, глянул на якорь и вдруг спросил с разгоревшимся интересом: - Скажи, куда картины деваются? Художников, наверное, тысяч сто, а картин в домах нету. Я когда по холодильникам работал - ремонт по абонементу - по квартирам много ходил. Или старинные висят - от дедушки, или эстампы. Когда новые - значит, сам хозяин художник или кто-нибудь из семьи. Но чтобы покупная - такого не попадалось. Не покупает народ. Ты кому своих балерин продаешь?

– В музеи, в театры, в другие учреждения. Через закупочную комиссию.

– За счет трудового народа. А вот я бы лично купил. Вот эту бы швабру. Я бы на нее шапку вешал.

– Прелестная балерина! Из труппы Бежара!

– Сколько за нее хочешь?

– Две тысячи.

– Отвалил бы. Жаль, нету. Ей-богу, отвалил бы.

А через две недели Леля вышла замуж за Славика Девятова и уехала жить к нему на Васильевский остров. На прощание она зашла к Алексею Степановичу. Сидела долго и все смотрела в окно.

Потом к Алексею Степановичу пришла дочь. Тоже долго смотрела в окно.

– Папа, спасибо тебе за мастерскую.

– Ты это мне говорила.

– Тогда по долгу вежливости. Сейчас - как родная.

Алексей Степанович проглотил комок в горле.

– У меня ребенок будет, - сказала дочь.
– Если бы не мастерская твоя, Ступенькин бы от меня ушел.
– Ступенькиным она называла мужа за пристрастие к незатейливой диалектике.

– Я рад, - Алексей Степанович закашлялся.
– Как работа?

– Светает, - сказала дочка.
– От солдата я отказалась. У нас не государство - мемориал. Ступенькин будет лепить - он трепетный.

– Во всех странах есть мемориалы.

– Но не на въезде в город.

Алексею Степановичу всегда было неуютно с дочерью. Он стеснялся ее резкости и ее прямодушия.

– А это у тебя что?
– Дочка сняла тряпки с "Лели". Обошла ее кругом, покусывая нижнюю губу.
– Можешь. Говорю, еще можешь влюбляться.

– Не продолжай, - остановил ее Алексей Степанович.

– Почему?.. А почему бы тебе не жениться? На такой вот киске.
– И тут она увидела за окном якорь. Когда смотрела на него в упор - не видела, а тут увидела. Всплеснула руками.

– Якорь вывели погулять!

– Его вывели насовсем, - сказал Алексей Степанович.

Дочка ушла, поцеловав его на прощание.

Алексей Степанович сам отлил "Лелю" в гипсе.

В гипсе скульптура делается другой - светящейся. Пыль на стеллажах от этого становится чернее, автор отдаленнее - даже как бы и вовсе ни при чем.

Родитель совсем заробел перед гипсовой "Лелей".

– Ты бы прикрыл ее, что ли, шалью, - сказал он.
– Или полотенцем банным.

Мастерская была ей тесна...

Вскоре "Лелю" увезли на выставку.

Бронзовые балерины выдвинулись из темноты. Они требовали зеркал, бликов, теплого вощеного дерева и хрустальных люстр.

В тот день, когда Алексей Степанович решился на "Одинокого", в мастерской было не продохнуть - сгорели гренки с костромским сыром. Дыма было столько, что кто-то позвонил в дверь - Алексей Степанович лепил эскиз "Лермонтов с револьвером" на подоконнике и не замечал запаха. Пришлось все открыть: и двери, и окна.

Тут он и увидел Герберта.

Парень стоял над якорем, мощный и одинокий. Одиночество было во всем его облике - в настоящем и будущем.

Творец, создав Еву из ребра мужчины, тем самым заклял мужчину на одиночество.

– Я тебе говорил, что ты его вылепишь, - сказал за спиной Алексея Степановича Родитель. Он вошел в открытую дверь, не постучав.
– Как рядом с Гербертом Лелька смотрелась. Это же диво, когда они рядом шли, - черт те что. Лелька-то испугалась. Подумала - вдруг перестанет быть. Я ее, дуру, знаю. Теперь всю свою жизнь будет потихоньку плакать.

Пальцы Алексея Степановича сминали фигурку Лермонтова и образовывали одинокую фигуру парня - впрочем, и Лермонтов был одинок в этом мире.

Только сейчас Алексей Степанович увидел над якорем нишу в стене. Он ее видел всегда, но не увязывал с якорем. Эта увязка пришла от Герберта.

Вот Герберт нагнулся, ухватил якорь, поднял его на грудь и каким-то волнообразным движением тела с коротким стоном втолкнул в нишу. Постоял. Пообхлопал ладони. Размял пальцы. Лицо его было бледным и очень спокойным.

– Герберт, Герберт...
– прошептал Родитель.

Когда Герберт ушел, Родитель и Алексей Степанович, торопясь, согнули из восьмигранного стального прутка петли, две на лапы, третью на серьгу. Пробили шлямбуром дырки в стене и вмазали петли в стену цементом, чтобы клоуноподобные отроки в клетчатых штанах, которым все до лампочки, не сбросили якорь на землю.

Якорь не сбросили. И не испачкали. И девушки красивые по воскресеньям на него засматривались.

А Алексей Степанович записал в тетрадку: мол, в голове не возникнет ничего стоящего, если оно раньше не возникло в сердце.