«Якорь спасения». Православная Церковь и Российское государство в эпоху императора Николая I. Очерки истории

Разумеется, отдельные изменения не свидетельствуют о наличии программы действий. Но они говорят о том, что термин «реакционер» применительно к Московскому митрополиту нужно использовать с достаточной осторожностью. Находясь в течение многих десятилетий на вершине церковной власти, участвуя в разработке правительственных документов (к слову сказать, и акта о передаче престола от Александра I Николаю I), митрополит Филарет как никто другой понимал природу имперской власти в России, требовавшей воздавать «Кесарю – Божие». Все понимая, владыка, однако, вынужден был оправдывать самодержавие, тем самым опосредованно – и против собственной воли – содействуя дальнейшей легитимизации власти самодержца в Церкви. Впрочем, это не помогло сохранить близкие отношения с Николаем I, не верившим в искренность «Филарета мудрого». Более того, светские власти «боялись изворотов его тонкой политики. Его ценили как “наиболее красноречивого проповедника”, как незаменимого игрока логическими формулами византийского богословия. К нему обращались во всех казуистических случаях, но держали в стороне» [205] . Быть может, по этой причине, в конце жизни митрополит Филарет и стал покровительствовать тем, кто публично говорил о дефектах церковно-государственного союза?

205

Мельгунов С. П. Митрополит Филарет – деятель крестьянской реформы… С. 157.

Дефекты синодальной «симфонии» не могли, однако, скрыть от владыки иного: в условиях, сложившихся к середине XIX века в России, глобальная церковная реформа была невозможна. «Несчастие нашего времени, – писал он епископу Иннокентию (Попову-Вениаминову), – в том, что количество погрешностей и неосторожностей, накопленное не одним уже веком, едва ли не превышает силы и средства исправления». Комментируя сказанное, В. В. Розанов восклицал: «таким образом, даже и этот охранительный из охранительных умов тоже хотел бы и уже не может “исправить”. Совершилось ‹…› расхождение принудительно должной веры и приемлемо возможной веры» [206] . В такой ситуации «охранительная идеология» по праву должна была считаться «последним якорем нашего спасения», вызывая к жизни только стремление сохранить прежнее, быть может с некоторыми непринципиальными корректировками. Как здесь не вспомнить высказывания П. Н. Милюкова…

206

Розанов В. В. Папская «непогрешимость» как орудие реформации без революции // Его же. Около церковных стен… С. 269.

Итак, круг замыкался. Желание сохранить «форму» перевешивало робкие намеки на необходимость что-либо пересмотреть в «содержании» [207] . «Реакция» перерождалась в рефлексию. Впрочем, опасность данного обстоятельства для существовавших в России церковно-государственных отношений окончательно стала ясна только в начале XX века, когда в условиях революции был поставлен вопрос о корректировке «симфонических» связей и об опасности слишком тесных отношений православия и самодержавия, чем дальше, тем меньше связанного с третьим символом уваровской триады.

207

Делая запись в своем дневнике о кончине митр. Филарета, министр внутренних дел России П. А. Валуев грустно заметил: «Почитаю его память, но о нем не жалею. Он давно перестал быть деятелем и был только препятствием» (Дневник П. А. Валуева, министра внутренних дел. М., 1961. Т. II. С. 224. Запись от 19 ноября 1867 г.).

Очерк четвёртый. Религиозная политика и народное благочестие в России (1825–1861 гг.)

1825 г. – роковой в истории России. В том году, 19 ноября, на юге страны, в Таганроге, скончался император Александр I и престол перешел к его младшему брату – великому князю Николаю Павловичу (1796–1855). События 14 декабря 1825 г., произошедшие на Сенатской площади С.-Петербурга, и восстание Черниговского полка на Украине 29 декабря 1825 г. – 3 января 1826 г. стали прологом к новому царствованию. Декабристы потерпели поражение, однако новый монарх увидел, что самодержавие имеет серьезных оппонентов, считавших современное им социально-политическое состояние России явно неудовлетворительным [208] . В сложившейся ситуации вопрос о перспективах развития страны и о властных прерогативах русского самодержца должен был получить ясное и четкое официальное объяснение.

208

О декабристах см. напр.: Нечкина М. Движение декабристов. М., 1955. Т. I, II; Йосифова Б. Декабристы. М., 1989; Гордин Я. Мятеж реформаторов. Л., 1989; Декабристы и их время / Ред. В. М. Бокова. М., 1995; Ильин П. В. Новое о декабристах. Прощённые, оправданные и необнаруженные следствием участники тайных обществ и военных выступлений 1825–1826 гг. СПб., 2004; Андреева Т. В. Тайные общества в России в первой трети XIX в.: правительственная политика и общественное мнение. СПб., 2009; Мироненко С. В. Александр I и декабристы: Россия в первой половине XIX века. Выбор пути. М., 2016; Потапова Н. Трибуны сырых казематов. Политика и дискурсивные стратегии в деле декабристов. СПб., 2017; и др.

Это объяснение нашло свое окончательное завершение в известной «теории официальной народности», традиционно связываемой с именем министра народного просвещения графа С. С. Уварова. Как известно, Уваров в своем всеподданнейшем докладе, посвященном десятилетию управления им Министерством народного просвещения (1833–1843), указал на «спасительные начала», без которых Россия не может «благоденствовать, усиливаться, жить». Первым, главным началом, по мнению министра, было православие, неразрывно связанное с самодержавием и народностью. Названные начала провозглашались национальными, на них предполагалось укрепить «якорь нашего спасения». «Без любви к вере предков, – замечал Уваров, – народ, как и частный человек, должен погибнуть. Русский, преданный отечеству, столь же мало согласится на утрату одного из догматов нашего православия, сколь и на похищение одного перла из венца Мономахова. Самодержавие составляет главное условие политического существования России. Русский колосс упирается на нем, как на краеугольном камне своего величия» [209] .

209

Эпоха Николая I… С. 116.

Таким образом, декларировалась неразрывная связь православия (разумеется, в лице Церкви) и императорской власти на основе идеи народности. Следовательно, религиозная политика имперских властей, прежде всего, должна была направляться на укрепление той политико-идеологической схемы, которая провозглашалась оптимальной для государства. Уваров искренне полагал, что необходимо спасти слишком «юную» Россию от революционных потрясений, переживавшихся в 1830–1840-х гг. в Европе, посреди быстрого падения там «религиозных и гражданских учреждений» [210] , и воспитать ее. «Если мне удастся отодвинуть Россию на 50 лет от того, что готовят ей теории, – говорил министр, – то я исполню мой долг и умру спокойно. Вот моя теория; я надеюсь, что это исполню» [211] .

210

Там же. С. 115.

211

Цит. по: Никитенко А. В. Моя повесть о самом себе… Т. I. С. 267. Запись от 8 августа 1835 г.

Синодальное управление Православной Церковью можно считать важной частью российской имперской традиции, к николаевскому времени насчитывавшей уже более 100 лет. «Исправлять» это управление, разумеется, никто не собирался, но его «укреплению» в духе Петра Великого препятствий не было. По словам А. Е. Преснякова, православие в эпоху Николая I – одна из опор власти, «вполне реальная система церковного властвования над духовной жизнью “паствы”, притом церковность – орудие политической силы самодержавия, вполне покорное гражданской власти под управлением синодального обер-прокурора» [212] .

212

Там же. С. 295.

Значило ли это, что Николай I был всего лишь политический циник, использовавший свою власть в Церкви сугубо для достижения тех или иных политических целей?

Полагаю, что так сказать нельзя: император осознавал себя православным человеком, религиозно воспринимая свое самодержавное служение. Без этого трудно объяснить и ту церковную политику, которая проводилась на протяжении почти 30 лет его царствования в России. Полагая лучшей теорией права – добрую нравственность, Николай I смотрел на человеческую жизнь (в том числе и на свою собственную) лишь как на службу. Не испытывая и тени сомнения в том, что его власть законна, он требовал от подданных безусловной покорности, в свою очередь проявляя покорность по отношению к идеалу избранника Божьей власти. «Его самодержавие милостью Божией было для него догматом и предметом поклонения, – вспоминала фрейлина императрицы Александры Федоровны А. Ф. Тютчева, – и он с глубоким убеждением и верой совмещал в своем лице роль кумира и великого жреца этой религии» [213] .

213

Тютчева А. Ф. При Дворе двух императоров… Т. I. С. 96.

Николай I только потому был «кумиром и жрецом» самодержавия, что воспринимал его исключительно как религиозный феномен. Связь самодержавия и православия была для него так же естественна, как и убежденность в том, что он – олицетворение самого государства [214] . К тому же не стоит забывать и еще одно важное обстоятельство: в царствование императора Николая I окончательно завершился петровский, подражательный период русской истории. «Рука об руку с небывалым политическим могуществом и влиянием в Европе шло пробуждение национального – если не самосознания, то самочувствия, которое с тех пор все растет и усиливается беспрерывно». Действительно, искание чего-то нового, соответствовавшего народившемуся народному чувству, нашло выражение и в искусстве, и в науке, и в правительственных действиях. «На этой почве выросли и славянофильское, и западническое направления» [215] ; точно также, видимо, на этой самой почве сумела оформиться и «теория официальной народности».

214

«История его царствования, история его родины и его народа – это был он и исключительно он» (Там же. С. 99).

215

Кавелин К. Д. Злобы дня // Его же. Наш умственный строй… С. 497.

Однако имело место одно принципиальное «но»: любая инициатива, как и прежде, должна была исходить только от самого самодержца. Все в империи подчинялось лишь его распоряжениям, так как его взгляды на добро и зло, на то, что есть польза, а что вред не могли ни обсуждаться, ни критиковаться публично [216] . Эти правила распространялись и на Православную Российскую Церковь, иерархи которой должны были всегда помнить о своей зависимости от светской власти. В эпоху Николая I эта зависимость демонстрировалась достаточно прямолинейно: епископы, как и чиновники, получали высочайшие выговоры за провинности; как и в прежние годы постоянно перемещались с места на место; должны были оказывать губернатору того города, в котором служили, «всяческое уважение», являясь перед светским чиновником по первому его требованию. Никто из архиереев николаевского времени не мог управлять паствой без вмешательства светской власти [217] . Но, следуя логике «теории официальной народности» (в николаевском ее понимании), правомерно утверждать, что никакого вмешательства и не было – было (точнее сказать – должно было быть) содружество духовных и светских властей. О таком содружестве Н. М. Карамзин писал еще в 1811 г. в «Записке о древней и новой России»: «Дворянство и духовенство, Сенат и Синод как хранилище законов, над всеми – государь, единственный законодатель, единовластный источник властей» [218] .

216

«Должно повиноваться, а рассуждения свои держать про себя», – написал однажды Николай I по поводу журнала «Современник» (Мельгунов С. П. Эпоха «официальной народности» и крепостное право // Великая реформа. Русское общество и крестьянский вопрос в прошлом и настоящем. М., 1911. Т. III. С. 13).

217

Римский С. Российская Церковь в эпоху Великих реформ… С. 75. Всего за николаевское царствование архиереям Российской Церкви было сделано 11 выговоров, замечаний и строгих замечаний – как высочайших, так и синодальных. Эта цифра не учитывает выговоры и замечания, ставшие следствием произведенных ревизий. Семь архиереев за годы царствования Николая I в качестве наказания были смещены со своих кафедр и переведены на более отдаленные – с понижением, или отправлены на покой (см.: Материалы для истории Православной Церкви в царствование императора Николая I… Т. 113. Кн. 2. С. 340–341).

218

Карамзин Н. М. Записка о древней и новой России… С. 109.

«Единственный законодатель», Николай I и в Церкви старается навести порядок – как он его понимал. Усиливая власть обер-прокурора Св. Синода, император в конце концов построил «ведомство православного исповедания», во главе которого стоял светский чиновник с министерскими полномочиями. История постепенного превращения синодального обер-прокурора в фактического «министра православного исповедания» может быть прослежена на примере трех руководителей духовного ведомства, последовательно сменявших друг друга: князя П. С. Мещерского, С. Д. Нечаева и графа Н. А. Протасова. Князь был уволен в отставку в апреле 1833 г., и, хотя назначение сенатором нельзя было рассматривать как пример опалы, причина перевода заключалась в несоответствии должности, «которая вовсе не призвана была играть пассивной роли, с точки зрения правительства, а напротив быть действительной властью». Правда, князь не подавлял своим мнением Св. Синод [219] , но это скорее являлось следствием его «пассивности», чем результатом осознанно проводившейся церковной политики.

219

Гурьев Н., свящ. Обер-прокурорская власть в царствование императора Николая I… Л. 128.