Якорь в сердце

— Не стоял ли там дом когда-то?

— Мало ли что там было когда-то. Был паром и был пивной ларек, к примеру. А дом плотовщика еще во время войны спалили.

— А куда подевались люди, которые там жили? — с трудом подыскивая слова, спросила Лигита. Необъяснимый стыд мешал ей говорить откровенно.

— Пропали. Самого Эдгара шуцманы убили, а мамашу с девчонкой погнали в лагерь. Там, наверно, и остались… Иначе давно бы вернулись.

Лигита, подавленная, молчала. Чтобы не выдать себя, отвернула лицо. По мосту проносилась длинная вереница велосипедистов. Бартан вышел из машины, пощупал раскалившиеся на солнце шины. Заметив взгляд Лигиты, он энергично замахал руками.

Разумней всего было бы тотчас попрощаться и уехать обратно в Ригу. Но старик настроился на обстоятельную беседу. Он вытащил удочку из воды и продолжал:

— Я их знал. Эдгар был не из тех, кто вот как они, — старик показал на велосипедистов, — вниз жмут, кверху — спину гнут. Оттого и ушел раньше времени. Я у него подручным работал, вместе плоты по Даугаве спускали…

— Спускали?.. А не тащили их этим вон буксиром?

— Как же, тащили только когда заходили в затон… Теперь хотят эту посудину везти в Этнографический музей в Ригу. Нашли чему дивиться… Тогда уж пусть и меня берут, пенсионера, а то здесь даже на помочи никто больше не зовет, на молотьбу осеннюю, — в последних словах старика прозвучала горькая обида.

— А мамаша Страутынь? Жива еще?

Старик, пораженный, смерил Лигиту долгим взглядом:

— А кто же вы сами будете, если так знаете наши места?

— Никто… Так просто. Спасибо, — Лигита повернулась спиной и, не оглядываясь, стала подниматься по склону.

* * *

Куда податься, если хочешь остаться наедине со своими мыслями? Одни ищут тишины на пустынном морском берегу, другие думают свою думу в набитом битком кафе, третьи часами бродят по шумным и многолюдным улицам. Кристапа самые плодотворные мысли осеняли в обычной обстановке, где ничто новое не отвлекало его от раздумий. Но идти в мастерскую не хотелось, во всяком случае пока… Хотя в своих чувствах он больше не сомневался, оставались вопросы, которые ему задавал рассудок.

Кристап не считал себя человеком импульсивных решений, ему нравилось обстоятельно взвешивать поступки, намечать линию поведения. А когда для этого не хватало времени, он интуитивно выбирал ходы, которые впоследствии, как правило, оказывались единственно верными. Это проявлялось даже в таких мелочах, как покупки. Если куртка или обувь приглянулись ему с первого взгляда, он никогда не интересовался, хорошего ли они качества, не справлялся о цене, а сразу просил упаковать. Но одежду, которую он приобретал из практических соображений, под нажимом матери или Аусмы, носил без всякого удовольствия.

Конечно, было бы кощунством ставить Гиту в один ряд с вещами, которые покупаешь за деньги, но и в этом случае инстинкт, видимо, сработал безошибочно. Если в первый миг встречи ему не показалось, что мир, воздвигнутый им за последние годы, разбивается вдребезги, что нужно схватить зубную щетку и кусок черного хлеба и немедленно уйти к Гите, то, значит, его томили одни воспоминания о нержавеющей первой любви, мечта, заставляющая сердце биться сильнее. Никакие рассуждения ничего тут не изменят. На роль рыцаря, готового до последнего дыхания держать данное когда-то слово, обрекая этим и себя и других на несчастье, он не годился.

«А если бы не было Аусмы, — мелькнуло у него в голове, — не стал бы я тогда уговаривать Гиту бросить детей и остаться жить у меня?» Но он тут же оборвал себя: в том-то и вся загвоздка, что Аусма есть и всегда будет. И нельзя сравнивать этих двух женщин, определять их по рангам, руководствуясь каким-то табелем физических или духовных качеств. Дело в том, что Аусма вошла в судьбу Кристапа, как вторая жена, когда приутихла боль от смерти первой. И впредь в их дальнейших отношениях Аусме придется мириться с тем, что в его жизни где-то в отдалении продолжает жить Гита. Его Гита, не мать двух детей, шведская богачка Лигита Эльвестад.

Но что делать несчастной женщине, оказавшейся в безысходном положении? Имеет ли он право в этот трагический момент вмешаться в ее жизнь, навязывать ей свои решения? Если она не сумела ради родины четверть века назад отказаться от материальных благ, нечего думать об этом теперь: ей пришлось бы лишиться детей, единственного ее богатства и любви. Все остальное было игрой воображения, кокетством, данью модной ностальгии, которая так шла людям, не занятым серьезными заботами. Кристап сознавал, что нарочно сгущает краски, но он не сомневался, что докопался до сути.

Тут до него дошло, что он все еще стоит на перекрестке, где его высадил Петерис. Заметив зеленый огонек такси, направляющегося в сторону Риги, он вышел на обочину и поднял руку.

…Когда дверь открылась и в мастерскую вошел Кристап, Аусма выронила тарелку с бутербродами. Оказывается, возвращение Кристапа было для нее как чудо. Все эти часы, пока ее руки мыли посуду, резали хлеб, накрывали на стол, мысли вертелись вокруг одного-единственного вопроса: «Что будет со мной? Если Кристап уйдет к своей Гите, как я буду жить без него?» Кристап никогда не скрывал, что не забыл своей первой любви, упрекать его было не в чем. Но от этого ей не становилось легче. В стихийном бедствии тоже нельзя никого винить, но люди с ним борются, прилагают силы и умение, чтобы предотвратить катастрофу. Почему бы ей не попробовать встать на защиту своего счастья, своих прав, которые дали ей прожитые вместе годы. Что за чушь? Как будто она приносила себя в жертву, давала больше, чем получала? Как будто в любви можно класть на чашу весов нежность и страсть, уважение и дружбу, заносить, словно в бухгалтерский отчет, доходы и расходы, чтобы, все подытожив и подсчитав, потребовать компенсации… Нет, она этим заниматься не будет! Даже если придется без борьбы отказаться от Кристапа.

— Послушай, — сказал Кристап. — У нас сегодня вечером будет еще один гость…

— Знаю, — Аусма не желала выслушивать объяснения. — Может быть, лучше, если хозяйкой будет твоя мать?

— Не понимаю.

— Мне, наверно, надо было уйти раньше. Но тогда тебя мучило бы чувство вины. Я же знаю твой характер.

Наконец Кристап понял, что у Аусмы на душе. Ее ревность, однако, показалась ему настолько беспочвенной, что он даже рассердился.

— И поэтому ты решила устроить небольшую мелодраматическую сценку? — уточнил он не без ехидства. — Чтобы я тебя выгнал по всем правилам жанра.

— Кристап! — попросила Аусма. — Мне и без того тяжко. Мы с тобой ведь никогда не говорили о чувствах. Ты молчал и позволял любить себя. Я принимала это как должное. Когда привыкла, мне даже было очень хорошо. Сейчас я хочу, чтобы ты чувствовал себя совершенно свободным, чтобы ты знал…

— Только без жертв! — зажав руками виски, театральным шепотом взмолился Кристап. — И заруби себе на носу, — продолжал он серьезно: — Я не собираюсь корчить из себя благородного рыцаря и не намерен портить жизнь ни тебе, ни ей, тем более себе. Если ты хочешь помочь мне, не торопи меня, не наседай, веди себя так, будто ничего не происходит. — Он бросил взгляд в окно. — И радуйся вместе со мной, что привезли наш камень. — Он чмокнул Аусму в кончик носа и выбежал во двор.

…Кристап на глаз прикинул расстояние и взмахнул рукой:

— Пошел!

Держа в натянутых тросах огромную глыбу гранита, в воздух поднялась стрела подъемного крана. Кристап взмок от напряжения, сбросил рубашку. Слегка подрагивая, глыба повисла над землей, затем словно подпрыгнула.

— Осторожней! — вскричал Кристап и ринулся к крановщику.

— Все будет хорошо, хозяин, только не лезь под кран, — орудуя рычагами, успокоил его тот.

Глыба снова качнулась.

— Потише, — не выдержал Кристап. — Не кирпич ведь… Лево, еще помалу!