Яма

— А хочешь…

Тихо запела, срывающимся голосом:

— Хочешь сладких апельсинов? Хочешь вслух рассказов длинных? Хочешь, я взорву все звезды, что мешают спать[1]?

Приподнявшись, губами поймала зреющую в полумраке улыбку. Не поцеловала, лишь прикоснулась порывисто, несмело передавая ему свои чувства.

— Хочешь солнце вместо лампы? Хочешь за окошком Альпы?

Очесать, я отдам все песни? Про тебя отдам все песния…

Прижала к его неожиданно очень горячей груди ладони. Прерывисто выдыхая, огладила скованные напряжением мышцы. Ощутила сумасшедшее, немного пугающее своей силой и частотой, сердцебиение.

Подавляя дрожь, продолжила петь, больше не решаясь поднимать взгляд выше его подбородка.

— Пожалуйста, только живи. Ты же видишь, я живу тобою… Моей огромной…

Приглушенно вскрикнула, когда Градский, подавшись на нее всем корпусом, грубовато завалил на спину. Стремительно, без каких-либо предпосылок потребности в близости, сходу взял в оборот. Не прошло и пяти секунд, как она оказалась топлес. До дрожи взбудораженная быстротой смены эмоциональных накатов, часто и шумно задышала. Бесконтрольная дрожь усилилась, когда Град накрыл ее оголенную и крайне восприимчивую грудь своей твердой и горячей.

— У тебя температура, кажется… — предположила отрывисто.

Но ок отмел ее слова, зацикленный совсем на других ощущениях.

— Хочу. Хочу тебя тр*хать, Плюшка, — каждое слово буквально вытесал, произнеся с разительными паузами.

Ника не успела никак отреагировать на эти реплики. Впрочем, он, по всей видимости, в этом и не нуждался. Направив ладонь к внутренней поверхности ее бедра, скользнул по кромке узких трусиков и распластал пальцы на ластовице. Вздрогнув, будто от электрического разряда, она выгнулась и отрывисто застонала.

— А ты хочешь, Плюшка? По нормальному тр*хаться? — зашептал ей на ухо Градский, действуя с тем же ошеломляющим напором: отодвинув ткань ее трусов, дорвался до чувствительной плоти. Скользнул пальцами между нежных и влажных лепестков половых губ. — Ты мокрая, Кузя. Ты уже очень мокрая.

Частое и горячее дыхание опалило шею Ники, запуская в ее организме сложную тепловую реакцию. Тело, с головы до ног, прошил озноб. За грудную клетку же словно залили раскаленную лаву, которая и вытолкнула из горла девушки сладострастный стон.

— Держись, Плюшка. Чуть по беспределу пойду. Лайтово. Почти… Нет… Сожрать тебя хочу… Нет… Как же OX**HHO ТЫ пахнешь… Вдыхая, выдыхать неохота… Держись…

Заходясь в невнятном бормотании, Градский до боли прикусил кожу ее шеи, с дурной силой всосал, и пока Ника, с трудом вентилируя легкие, пыталась как-то функционировать, резко просунул в ее лоно палец.

На жадном глубоком вдохе она перестала дышать. Замерла в выгнутом положении, слепо дрожа ресницами. Казалось, весь мир вместе с ней замер. Земля перестала вращаться, воздух — циркулировать.

Пауза интервалом в разорванные секунды, которые в зеркальном измерении являлись беспрецедентной вечностью.

Ослепительная белизна перед глазами.

Стонущий вздох.

— Что скажешь, дорогая мурзилка? Член мой в свою сладкую штучку хочешь? Вот так?

[1] Земфира

21.2

Глаза Ники невольно распахнулись, на максимум расширились. Столь откровенными речами Градский ее еще не испытывал.

В низ ее живота, словно после стимулирующей инъекции, со всего тела по кровеносной системе устремилась жгучая теплота. Закрутилась там сладко и томительно, вызывая инстинктивные сокращения мышечных тканей.

Судорожно втянув воздух, Градский прижался ко лбу Доминики своим лбом. Быстро, словно в горячке, облизал губы и, тяжело выдыхая, продолжил с той же развращающей настойчивостью:

— Хочу распечатать тебя. Хочу, чтобы моей была всецело. В полном, бл*дь, объеме. Хочу быть в тебе. Везде. В каждом уголке твоего тела. Тр*хать тебя хочу, Кузя. Иметь твое охр*ненное тело с той же силой, с которой ты имеешь мой долбанутый рассудок.

Слегка потянул палец из ее лона и тут же, вызывая у Ники беспорядочные частые стоны, толкнул назад.

— Ладно, — все, что у нее получилось выжать в ответ на поток его откровений.

Градский повторно замер.

— Что "ладно"? Какое "ладно"? Я порвать тебя хочу, понимаешь? Причинить боль, слышишь?

— Но ведь это неизбежно, — возразила, из последних сил хватаясь за ускользающую ясность сознания.

Выскользнул. Переместил влажные пальцы с ее бедра на живот. Восхитительная наполненность внутри нее исчезла, оставляя после себя чувство мучительного разочарования.

— Да, такова физиология. Женщина подчиняет духовно, мужчина — физически. Но… Я, бл*дь, не могу этого сделать, — хрипло и надсадно выдохнул. — Не могу. И все тут.

— Почему?

— Сама говорила, Плюшка. Ты — хорошая, я — обыкновенный придурок.

— Необыкновенный.

Вжав пальцы в ее живот, он слегка усмехнулся.

— Если это комплимент, Кузя… то слабо получилось…

— Ты мке нравишься таким, какой есть, — заявила, понижая голос до шепота. Помолчав, уточнила: — Именно таким.

Градский качнул головой.

— Я — псих, — поморщившись, словно от боли, прикрыл глаза. — Но без тебя, кажется, мне просто п*здец…

— Не надо… без меня, пожалуйста…

— Не смогу.

Замерли, вглядываясь друг другу в глаза. Под налетом взвинченных до предела эмоций перспективу дальнейших действий представляли с трудом.

Градский хотел бы, чтобы кто-нибудь сверху подкинул ему долбанное руководство: что можно, что нельзя… И план на будущее дробными пунктам. Он бы следовал, с одержимой скрупулезностью.

Ника тоже не знала, что делать и как воспринимать тот объем нескладной информации, что он ей дал. В воспаленном сознании все слова Градского скоропостижно растаяли, будто вершинки айсберга в кипящем киселе.

Елозя спиной по мягкому ворсу, она сдвинулась дальше по ковру, чтобы, минимизируя физический контакт, восстановить самообладание и ясность мыслей. Но парень тотчас последовал за ней. Зафиксировал коленями раскинутые бедра и снова навис.

Снова затянулась пауза, которую до краев заполнил темный голодный взгляд Градского. Несмотря на неопытность, Доминика поняла его без слов. Но, склоняясь все ниже и заставляя ее буквально вжиматься в ворсистое покрытие, он все же озвучил:

— To, что я понимаю, что тебя нельзя трогать, вовсе не означает, что я тебя сразу отпущу.