Ямщина
Шрифт:
– Прочитать и переписать на русский несложно, Тихон Трофимыч, – раздумчиво говорил Воронцов, перелистывая тетрадь в клеенчатой обложке, – тут одна только заковыка – очень уж почерк неразборчивый, дня два мне понадобится, не меньше.
– Уж будь ласков, Николай Иванович, поскорее только – дело не терпит, я за труды отблагодарю.
– Да о чем речь, Тихон Трофимыч, я вас не первый год знаю!
– Вот и ладно. И еще одна просьбица, Николай Иванович, ты уж, будь добр, никому про эту тетрадь не рассказывай…
– Не беспокойтесь, Тихон Трофимыч, никто не узнает. Это я вам обещаю. Послезавтра,
Два дня Дюжев ерзал, как на иголках. Петр, стараясь не подавать виду, тоже волновался. Они оба понимали: как только станет ясным содержание тетради, тогда и понятно будет, что делать с Тетюхиным и Хайновским, которые продолжали сидеть в подвале.
И снова, рано утром, Дюжев уже подъезжал к домику Воронцова и еще издали увидел – возле домика толпился народ. Велел Митричу остановиться, подошел и услышал: ночью Воронцова убили и ограбили. Из домика между тем, утирая пот с толстой шеи, вышел Боровой, гаркнул на собравшихся:
– Чего рты раззявили?! Расходись!
Увидел Дюжева, подошел поздороваться:
– А ты чего здесь, Тихон Трофимыч, спозаранку?
– Да на базар по делам собрался, еду, а тут… Чего случилось-то?
– Да прирезали беднягу, ножом полохнули по шее… Там кровищи натекло, как на бойне. Ну и вычистили все, как водится, рваных исподников не осталось…
«Исподники им не нужны, – подумал про себя Тихон Трофимович, – им тетрадь нужна была. Но как прознали-то? Не иначе проговорился. Эх, Николай Иваныч, Николай Иваныч, предупреждал ведь тебя – держи язык за зубами…» А вслух сказал:
– Совсем народишко разбаловался, никакого удержу нет, скоро средь бела дня резать станут.
– Не говори, Тихон Трофимыч, дальше в лес – комар все злее. Я уж от этой службицы притомился. У тебя-то как? Спокойно? Мошну растрясти не пробуют?
В безобидном, казалось бы, вопросе Борового почудился Дюжеву скрытый смысл, но виду не подал:
– Да кака там мошна! Так, с тряпичным узелком живем.
– Ну-ну, прибедняйся. Ладно, пошел я службу править, будь она неладна.
Боровой направился в домик Воронцова, а Тихон Трофимович добрел до своего возка, скомандовал:
– Езжай, Митрич, подале отсюда.
– А куда?
– На кудыкину гору! Домой поехали!
Петр встретил его с немым вопросом в глазах. Дюжев потупился, крякнул и сердито разворошил бороду. Долго топтался вокруг стола, одергивал рубаху, едва успокоился. Лишь после этого поведал Петру, что вернулся с махонькой дыркой от бублика.
– Чего дале будет – ума не приложу, – горевал он, – а ну как они с другого боку подкатятся, да с такого, что и не угадаешь.
– Не подкатятся, – твердо успокоил его Петр, – теперь, Тихон Трофимыч, ты уж не обижайся, ты им нужен, как… Совсем ты им теперь не нужен. Ни капли! Живи спокойно и не оглядывайся. Что им требовалось, они получили.
– А с этими двумя чего делать? Их-то куда? На волю выпустить?
– Тут подумать надо.
– У меня и так голова трещит от этих дум, скоро лопнет.
Решили пока, для надежности, отправить их в другое место. Петр съездил к Бабадурову и договорился с ним, что ночью Сергей отвезет Хайновского с Тетюхиным на заимку за городом. И пусть
они там поживут под надежным присмотром. За это время, глядишь, чего-нибудь и прояснит.Ночью Сергей вывез Хайновского с Тетюхиным, как договорились, а утром явился и, лупая светлыми нахальными глазами, пожаловался:
– Уж больно прыткими они оказались, таки прямо буйные. Развязались – и на меня, душить стали, всю шею исцарапали, я уж думал, и в живых не останусь…
– Да где они, не тяни! – заревел Дюжев.
– Дак в Страшнум логу, Тихон Трофимыч. Я изловчился, ножик-то из-за голенища выудил… ну и спихнул их в лог. Прирезанных, сам знаешь, всегда туда скидывают…
– Это Бабадуров велел прирезать, отвечай, сукин кот, как на духу!
– Да сами они развязались, а хозяин здесь ни при чем… При чем тут хозяин?!
Ясно было, что правды от пройдохи не добиться, как ясно было и другое – Бабадуров, наученный опасной жизнью, оказался умней и дальновидней, чем Петр с Дюжевым. Раз, два – и концы в лог. Ищи теперь хоть до посинения – ничего не отыщешь.
Еще неделю после этого прожили Дюжев и Петр в ожидании. Но ничего за это время не произошло, ничего не случилось и жизнь входила в прежнюю, спокойную колею. На исходе недели Петр завел разговор о паспорте и о том, что настало время собираться ему в дорогу.
Дюжев от известия даже растерялся:
– Кто тебя отсюда гонит? Живи, сколько потребуется.
– Нет, Тихон Трофимыч, загостился я в этих краях, уезжать надо. Вот паспорт бы мне…
– Будет тебе паспорт, не переживай.
Весь следующий день Дюжев метался по Томску, как угорелый, и вернулся только к вечеру. Взмыленный, будто его запрягали в телегу и гоняли по полю, он тяжело шлепнулся на стул и едва отдышался. А отдышавшись, весело подмигнул Петру и потер руки, как будто только что заключил уж шибко выгодную сделку.
– Живем, братец ты мой, Петр Алексеич, живе-е-ом! Вот он, документик-то, чистенький, как слеза непорочная. На-ка, держи, живи и радуйся.
И выложил на стол новенький паспорт на имя томского мещанина Петра Алексеева Петрова, православного, тридцати четырех лет от роду.
– А Петровых у нас, что в Сибири, что в Расее, как собак нерезаных! – радовался Дюжев. – И никака холера к тебе не пристанет. Давай-ка, братец ты мой, гульнем по такому случаю на прощаньице!
А когда выпили, Тихон Трофимович запечалился, начал сердито скрести бороду короткими пальцами и в конце концов, размякнув, несмело предложил:
– Может, ты… это самое, плюнь на их! Оставайся, я уж привык к тебе. Женю тебя, какую хошь кралю выпишем! А? Плюнь ты на их!
– Спасибо за все, Тихон Трофимыч, – улыбнулся Петр своей извиняющейся улыбкой, – дай Бог тебе здоровья, только дело решенное – еду.
– Ну, как знаешь… Дай-ка я тебя обниму да поцелую… – Дюжев встал из-за стола, попутно смахнул половину посуды на пол, облапил Петра, прижался к нему разлохмаченной бородой и от полноты чувств даже всхлипнул. – Ишь, как вино-то меня рассолодило, прямо потек, как лагушок дырявый… Жаль тебя отпускать, ах, жаль… Да что делать. Езжай. Может, и тебе счастье выпадет. Езжай. Коли невмоготу станет – вертайся. Со всей душой, братец ты мой, приму!