Ямуга

«Он влез на крышу — вытянул лестницу за собой, добрался до князька и здесь тем же порядком, что и у себя над домом, протаранил над трубой вертикальный ход наверх. Высунулся — там, наверху, по-прежнему мела метелюга по снежной равнине, белые языки вылизывали её; широкие потоки, завихряясь, мчались, обгоняя друг друга… но если раньше облака по небу несло в том же направлении, что и снег по земле, то теперь они, ставши ещё более зловещими, мчались обратно. Это встречное движение создавало фантастическую карусель и соответствовало какому-то общему замыслу, постигнуть который казалось просто невозможно…»

Это была повесть о великих русских снегах, придавивших некую местность, люди принуждены были вести подснежный образ жизни.

«Вокруг не было видно ничего, кроме белой равнины и летящих над нею белых вихрей, снежных потоков, струй. То есть простиралось во все стороны ровное поле, по которому мела буйная метелица, и не было поблизости ни деревенских крыш с трубами, ни верхушек деревьев, ни даже телевизионных антенн… Не было и низинки, в которой течёт неугомонный Вырок; исчез и Селиверстов холм, заросший кустами, и его сровняло; не видно и леса ни с одной, ни с другой стороны — ничего, только снежные языки и змеи, в бешеном стремлении летящие рваные облака, похожие, между прочим, на дым всеобщего пожарища. За облаками изредка появлялся будто бы остывший и потому голубоватый диск солнца».

Молодое лето наступило, а над моим письменным столом — следовательно, и в голове моей! — шёл снег, скрипели санные полозья, мела метель, вьюга крутила… Мне казалось даже странным, что ледяные ветры оттуда не умеряют летнего зноя здесь.

5.

По пути туда молодой человек, которого звали Валерой, сказал о своем хозяине с улыбкой:

— Деревенский. И чудит по-деревенски.

Оказывается, два года назад Кубаров в родном селе, то есть там, где он провел своё детство, купил здание старой школы, в которой и сам когда-то учился. Теперь село обезлюдело, школу закрыли. А построена она была сельским богатеем ещё до первой мировой, как жилой дом для одной семьи — строение в два этажа, со светёлкой и с полуподвалом.

Богатей тот владел фабрикой да и не одной: в них валяли валенки, обжигали горшки и кринки, делали кирпич и чесали лён. Он приходился Кубарову то ли прадедом, то ли братом прадеда. В общем, родня. И вот правнук выкупил дедово гнездо, перевёз на новое, дачное место… Так рассказывал Валера.

Дом оказался вместительным — это было ясно с первого взгляда: широкие окна, на них резные ставни, остеклённая терраса, по карнизам деревянные кружева; парадное крыльцо с точёными балясинами; на самом верху — светёлка со стрельчатыми окошками и остроконечной кровлей на манер колоколенки, но вместо православного креста над нею искусно вырезанный из дерева петушок. Светёлочка-то новодельная, но пришлась к месту, хотя в целом дом этот сохранил прежний облик.

Я погулял вокруг этой дачи, не заходя внутрь её. Корабельные сосны… зеленые мхи… посыпанные игольником тропинки… теньканье синиц и перекличка зябликов… плеск волны под невысоким обрывом…

Вернувшись домой, я рассказал жене о своих впечатлениях. Мы не промедлили со сборами, и уже через день исполнительный Валера приехал за нами.

На этот раз хозяин дачи встретил нас у ворот. Был он благодушен и нетерпелив: ему хотелось показать нам свои владения и увидеть наш восторг. Он провёл нас по всему дому, открывал двери комнат одну за другой, говоря не без гордости:

— Вот вам кабинет — стол просторный, кресло удобное… вот выход на веранду, можно прогуливаться или поиграть в биллиард… вот гостиная.

Мы поднялись по витой лестнице в светёлочку, постояли там, оглядывая даль и близь, и спустились в благостном состоянии духа: всё нам понравилось.

— Пойдёмте на кухню, — позвал хозяин, очень довольный произведённым на нас впечатлением.

По пути туда он опять распахивал двери:

— Это ванна, туалет… вот тут лестница в погреб, только там пока ничего нет, но скоро будут и огурчики маринованные, и грибочки солёные, и капустка квашеная, и прочее.

Кухня блистала эмалированной посудой с яркими цветами, богатой люстрой, новеньким оборудованием — холодильником, электроплитой и еще чем-то непонятного мне назначения… Хозяин нажал на кнопку — распахнулись дверцы шкафа в стене, открылись сияющие недра его, а там разноцветные бутылки.

— Что будем пить? — спросил он.

«Так в иностранных романах герои говорят: что будем пить, сэр?» — подумалось мне, и я спросил:

— А что вы можете предложить, сэр?

— Коньяк, виски, сухие вина… Есть пиво чешское, баварское и наше, российское. Есть и водка, разумеется.

— А как насчет чаю, сэр?

— Вы не употребляете крепких напитков? — удивился он. — Это не в традициях русских писателей. Неужели вы даже в торжественных случаях…

— Случается, выпью, но… редко! Что-то я не испытываю от этого радости.

— Вам надо показаться врачу, — сказал он озабоченно. — Как так? Питие не радует — это ненормально. Однако же давайте попируем не здесь, а на просторе, под соснами. Там всё-таки вольней дышится.

Мы расположились в плетёных креслах под раскидистой сосной. На столике перед нами появилась батарея бутылок разного вида, копчёная колбаса, пласть сёмги, икра черная и красная, заморские фрукты. Всё это хозяин выставлял и выкладывал сам, Валера куда-то исчез.

— Давайте поговорим о делах литературных, — предложил хозяин, разливая по бокалам кому вино, а кому коньяк.

— Вы имеете в виду работу над вашим портретом? — уточнил я и предложил ознакомить его с началом маленькой повести о нём, в порядке, так сказать, контрольного отчета исполнителя перед работодателем.

Он оживился от моей шутки. Я достал несколько листочков рукописи и прочел от слов «Мы стояли на железнодорожной платформе станции Ямуга…» до того места, где «Двери вагона сомкнулись, разделяя нас…». Герой повести слушал внимательно, не забывая, впрочем, наливать себе в бокал, а когда я кончил читать, спросил этак размышляюще:

— Интересно, почему вы начали не с того, как мы сели в Москве в электричку и оказались соседями. Там у нас была интересная беседа. Сначала вы разговаривали с женщиной, сидевшей рядом с вами, а та держала в руках книжку с развратной картинкой на обложке.

Так было. Я удивился: женщина в почтенном возрасте, что её привлекло в том чтиве?

— А потом мы с вами немножко поспорили. Я сказал, что не понимаю, зачем пишутся книги. Ведь уже написано чёрт-те сколько, не прочитать. Явное перепроизводство! А вы вступились за честь писательского мундира.

Верно, было так. Я ему объяснил: жизнь совершается поступательно, можно сказать, идёт вперёд, требуется осмысление, кому её и осмыслять, как не нарождающимся писателям в их новых книгах?

— Я вас, конечно, задел за живое, потому мы и заспорили. Может, как раз это нужно для закваски? Что, если начать оттуда?

— Очень уж издалека, — возразил я.

— А пусть читают!

— Мужчина слишком долгим ухаживанием рискует потерять благосклонность женщины, — сказал я, — а писатель длинным предисловием быстро наскучит читателю.