Янки из Коннектикута при дворе короля Артура (др. изд.)

– Будь милостив, прекрасный сэр, прекрати это бедствие, предотврати беду и не испытывай нас таким ужасным образом. Нам сказали, что твоя сила не достигнет всей своей полноты ранее завтрашнего утра, но…

– Ваше величество предполагает, что это могла быть ложь? Да, это была ложь!

Мои слова произвели потрясающее действие: со всех сторон простирались руки и все короля осаждали просьбами, чтобы откупиться от меня какой угодно ценой, лишь бы только я прекратил это бедствие. Король был совершенно согласен с народом и потому, обращаясь ко мне, сказал:

– Объяви какие хочешь условия, уважаемый сэр, потребуй от меня хоть половину моего королевства, только избавь нас от этого бедствия, пощади солнце!

Моя судьба была решена. Я мог бы тотчас предложить свои условия, но в то же время не в моих силах было остановить затмение солнца. Я попросил дать мне время на размышление. Король сказал:

– Ах как долго! Как долго, добрый сэр! Будь милосерден! Посмотри, каждую минуту становится все темнее и темнее! Прошу тебя, скажи, долго ли это будет? Сколько времени тебе понадобится на размышление?

– Недолго! Может быть, полчаса, может – час.

Тут все кинулись ко мне с самыми страстными, самыми патетическими просьбами, но я не мог определить срока, так как не помнил, как долго должно продолжаться полное затмение. Я был в самом затруднительном положении, над которым приходилось призадуматься. Произошло нечто странное с этим затмением, и сам даже этот факт был не совсем для меня ясен. Действительно ли это шестое столетие, или все это совершалось во сне? Боже, если бы это был сон! Но тут у меня появилась новая надежда. Если мальчик не ошибся в числе и сегодня действительно двадцатое июня, значит, это не шестое столетие. Я дотронулся до рукава монаха и спросил его, какое сегодня число.

Он ответил мне, что сегодня двадцать первое! Когда я услышал ответ, у меня опять пробежал холод по телу. Я спросил его, не ошибся ли он; но тот отвечал, что он в этом вполне уверен и прекрасно знал, что сегодня двадцать первое число. Итак, этот волосатый мальчишка опять все перепутал! Действительно, в этот день и в этот час и должно начаться затмение солнца. Я сам это видел по солнечным часам, стоявшим невдалеке. Итак, я на самом деле нахожусь при дворе короля Артура и должен как можно больше выгоды получить от этого обстоятельства.

А между тем мрак становился все гуще и гуще, и народ приходил все в большее и большее отчаяние. И тогда я сказал:

– Я подумал, сэр король, чтобы преподать вам урок, я не буду останавливать мрак над землей и день будет превращен в ночь, но вернуть вам солнце или погасить его – это будет зависеть от вас. И я должен остаться с вами. И вот каковы мои условия: вы, ваше величество, останетесь королем над всеми вашими землями, как и следует государю, вам будут воздаваться все подобающие королевскому достоинству почести, но вы должны сделать меня пожизненным министром со всей полнотой исполнительной власти; дать мне один процент с той суммы, которая составляет приращение к доходу казны. Но если мне не хватит этих денег, то я уже не буду иметь права просить прибавки. Удовлетворяет ли это вас?

Раздались громкие рукоплескания, и послышался громкий голос короля:

– Снять с него цепи! Пусть знатный и простой, бедный и богатый, – словом, все мои подданные воздают ему должные почести, так как он отныне правая рука короля и его место на самой верхней ступени трона; он облечен всей полнотой власти и могуществом. Теперь рассей же этот ужасный мрак и дай нам свет чудного солнца, тогда все будут благословлять тебя!

На это я возразил:

– Если обыкновенный человек посрамлен перед народом, это еще не беда, но для самого короля большое бесчестие, если кто-либо видит его министра нагим, и потому, прошу тебя, избавь меня от этого позора. Прикажи принести мне мою одежду!..

– Она не для тебя теперь. Ты достоин другой одежды, – прервал меня король. – Принесите ему одежду, какую подобает носить принцу!

Моя голова усиленно работала. Мне нужно было как-то оттянуть время до полного затмения. Мне приходилось выдумывать различные препятствия, лишь бы только выиграть это время, так как в противном случае они стали бы умолять меня рассеять мрак, а это вовсе не было в моей власти. Послали за одеждой, на это ушло некоторое время, но все же этого было мало, полное затмение солнца все еще продолжалось. Мне необходимо было придумать еще какую-нибудь отговорку. И вот я сказал, что мрак должен продлиться еще некоторое время, потому что король, быть может, дал это обещание под влиянием первого порыва; поэтому мрак еще немного сгустится, и, если и после этого король не отступится от своего обещания, вот тогда мрак и рассеется. Конечно, и король, и присутствовавшие не очень приветствовали такое условие, но я стоял на своем, оставаясь непреклонным.

А между тем, пока я натягивал на себя неуклюжее одеяние шестого столетия, становилось все темнее и темнее, я дрожал от холода в своем новом облачении. А тьма делалась все гуще и гуще, народ приходил в отчаяние, подул холодный ночной ветер, и на небе замерцали звезды.

Наконец вот оно! Наступило полное затмение, и я был этим очень доволен. Однако все остальные пришли в сильное отчаяние, некоторые завыли от ужаса, и это было совершенно естественно. Тогда я сказал:

– Король своим молчанием доказал, что он не отступается от своих обещаний. – Затем я простер руку и простоял так несколько мгновений, потом произнес торжественным голосом: – Рассейтесь, чары, не причинив никому зла!

Не последовало никакого ответа в этом кромешном мраке и в этой могильной тишине. Но когда минуты две или три спустя заблистала на солнце серебристая каемочка, все присутствовавшие хлынули ко мне и стали осыпать меня благодарностями и благословениями. Кларенс, конечно, был в том числе далеко не последним.

Глава VII Башня Мерлина

И вот я стал вторым лицом в королевстве; в моих руках была сосредоточена и политическая власть, и внутренняя; я и сам во многом изменился. Начнем с внешнего вида: одежда моя состояла из шелка и бархата, золотых и серебряных украшений; конечно, она была не совсем удобна и тяжела и первое время крайне меня стесняла, но привычка – великое дело, и я скоро примирился с этим неудобством. Мне дали хорошее и обширное помещение в королевском замке, лучшие комнаты, не считая королевских апартаментов. Но в этом помещении было душно от тяжелых шелковых драпировок; на каменном полу вместо ковров были разостланы циновки из тростника. Что же касается так называемого комфорта или даже удобств, то этого и вовсе не было. Я имею в виду мелкие удобства, которые в общем-то и делают жизнь приятной. В этих комнатах стояло множество огромных дубовых стульев, очень тяжелых, с резьбой грубой работы, на этом вся меблировка и оканчивалась. Здесь не было, наконец, таких необходимых вещей, как мыло, спички, зеркала; правда, кроме одного, металлического зеркала, но смотреться в него было все равно что в ведро с водой. Затем полное отсутствие картин, гравюр, литографий; даже ни одной цветной рекламы страховой компании на стене.

Я так привык к цветным рекламам, что проникся интересом к искусству, причем до некоторого времени я и сам этого не осознавал. Когда здесь я увидел пустые стены в этом чванливом помещении, я почувствовал такую тоску по родине, по нашему скромному домику в Хартфорде, где в каждой комнате стены украшает цветное объявление о страховании или цветной девиз: «Благословен дом этот!»; а в гостиной у нас девять цветных объявлений. А здесь, даже в моем министерском зале, не было ни одной картинки, кроме чего-то напоминающего то ли вышитое, то ли вытканное одеяло, местами заштопанное, на котором изображались какие-то предметы непонятной формы, неправильно раскрашенные; величина этих изображений была такая внушительная, что и сам Рафаэль после работы над «знаменитыми Хэмптонкортскими картонами» не мог бы нарисовать их крупнее. Рафаэль – великий живописец. У нас было несколько его картинок; на одной изображена «чудесная ловля рыбы», где он просто совершил чудо: трое мужчин сидели в таком челноке, который опрокинула бы и одна собака. Я с удовольствием знакомился с произведениями Рафаэля, мне нравится их естественность и свежесть.

Не было во всем замке ни звонков, ни телефона, чтобы я мог позвать кого-либо из своих слуг, которые в огромном количестве дежурили у меня в прихожей. А я всякий раз должен был идти сам и звать того, кто мне был нужен. Здесь не было ни газа, ни свечей в подсвечниках; бронзовый тигель, наполненный до половины маслом, в котором плавала тлеющая ветошка, – это и было то, что здесь называлось освещением. Несколько таких тигелей висело по стенам и рассеивало темноту, смягчая ее настолько, что можно было различать предметы. Если случалось когда-нибудь выходить из дому вечером, то вас сопровождали слуги, освещая путь факелами. Здесь не было ни книг, ни перьев, ни чернил, не было стекол в отверстиях, которые у них почему-то назывались окнами. Конечно, стекло – вещь крайне незначительная, но когда его нет, то чувствуется большое неудобство. Но что самое худшее было для меня, так это то, что здесь не было ни чая, ни сахара, ни табака. Я считал себя вторым Робинзоном Крузо, заброшенным на необитаемый остров, лишенным всякого общества, вместо которого меня окружало довольно много домашних животных; для того чтобы сделать свою жизнь хоть как-то сносной, мне приходилось поступать так же, как и Робинзону: изобретать, придумывать, создавать, переделывать вещи, работать и головой, и руками.