Янтарное имя
Шрифт:
К женщинам он тоже пусть не сразу, но привык. Хотя, честное слово, нелегко было привыкнуть к тому, что иные влюбляются в голос, не только совсем не зная его, но даже не видя лица – как та девушка, что была с ним в Ченниале в ночь на Пепельную среду…. Привык, осознал всю выгоду своего положения и сознательно выбирал лишь лучших из лучших – желательно таких, которые не пытались немедленно заплатить ему собой за песню.
И Дина Вальдиад, от которой он сейчас шел, радостно насвистывая, тоже была лучшая из лучших.
Гинтабар очень хорошо помнил тот день, когда мимо фонтана прошла молодая женщина под кружевным покрывалом
Рассыплю имена, как бусы, на ладони – мне не дарить, тебе не выбирать. Опять слова сбоят, как загнанные кони, но это значит – в ночь тебя заставе не догнать….»
Последняя строка особенно потрясала, ибо была откровенным намеком на одну из лучших его песен. Вот только дело было в том, что он ни разу не рискнул спеть слишком уж вызывающего «Еретика» в богобоязненной католической Олайе!
К вечеру он знал, что зовут эту женщину Дина, что живет она в красивом и богатом доме на берегу Нараны и что муж ее, рыцарь делле Вальдиад, за какой-то грех уже неделю как отправился в паломничество к гробнице святого Инневия Рокадельмского.
Ночью Гинтабар был в ее саду и там, под ее балконом, замирая от волнения, спел «Еретика». Заслышав его голос, она выбежала на балкон – все под тем же кружевным покрывалом и в незастегнутом платье.
«Скажи – ты тоже умеешь раздвигать мироздание?»
«Я не понимаю, о чем ты говоришь, менестрель….»
«Тогда откуда же ты знаешь ту строчку из моей песни, на которую намекнула в своем послании?»
«Клянусь Господом, я впервые услышала эту песню сейчас! А та строка – просто случайное совпадение!»
«А давно ли ты пишешь стихи?»
«Да уже лет семь…. Только не слишком часто.»
Потом он приходил в этот сад снова и снова – почти каждую ночь. Дуэнья, что бдительно охраняла госпожу до возвращения мужа, могла бы поклясться – та не совершала ничего предосудительного. Менестрель пел, она же отвечала ему с балкона своими стихами, и за все время тот не только не коснулся ее руки, но даже не видел ее без вуали. А слова…. много ли греха в словах, пусть даже и рифмованных!
Она была по-настоящему талантлива, эта Дина Вальдиад, только ее талант требовалось разбудить, и он не жалел на это ни сил, ни времени. «В бокале – шипучий хрусталь, и глаз в полутьме не увидеть…. Поведай мне, как ты устал, скажи, что не хочешь обидеть.» Много женщин встречал он на своем пути сквозь миры, но таких слов – и к тому же абсолютно бескорыстно! – не дарила ни одна.
Это даже нельзя было назвать флиртом. Просто он пел, а она отвечала – с каждым разом все более умело и изящно.
«Помнишь, ты читал мне посвящение девушке из северного города? Вот это: „Только камень, да ветер над стылой равниной….“?»
«Конечно, помню.»
«Сегодня утром я написала ответ…. Хочешь?»
«Что за вопрос!»
«Слушай тогда…. Ты опять в черно-алом…. Безумные краски, крылья ночи над раной – закатной чертой…. Но пред любящим взором таиться напрасно – не укрыть под плащом этот
свет золотой. Ты об этом не знаешь, и право, так лучше, но рассветной порой – ты не слышал, ты спал – я вплела тебе в волосы солнечный лучик, чтобы зиму твою этот свет озарял.»Приближался срок возвращения ее мужа, и Гинтабар уже давно решил, что разомкнет мироздание в день, когда это случится. Не век же длиться удивительным ночным встречам, да и для Дины так лучше. Но он твердо знал, что, уходя, оставляет в Олайе поэта.
Может быть – в будущем – даже великого поэта. Оттого и насвистывал так радостно, торопливо шагая по пустынной набережной к «Рогатому орлу».
Когда он перешел через горбатый мостик, уже совсем рассвело. Поэтому разглядеть форму четырех солдат и сержанта, клевавших носом на ступеньках трактира, не составляло никакого труда: короткие серые плащи-нарамники с продольной красной полосой. Стража, состоящая при городской инквизиции.
Завидев приближающегося Гинтабара, сержант поднялся ему навстречу, с трудом удерживая зевоту. На лице его явственно читалось: «И из-за этого …. нас подняли в такую рань?»
– Хено Игнас, странствующий менестрель? – Последнее слово все-таки утонуло в зевке.
– Он самый, – слегка поклонился Гинтабар, еще не поняв, что должен испугаться.
– Следуйте за нами.
«….Снова виденье в душном и долгом бреду: выжженной степью, плача, на запад бреду.
Солнце заходит, но на курганах – огни…. Я на свободе, видно, последние дни.
Волны о берег бьются с извечной мольбой. Кто мне поверит, что я не вижусь с тобой?
Ветер над морем в горло вбивает слова. С ветром не спорю – вряд ли останусь жива….»
Трибунала никакого не было. «Сначала надо доказать вину, а потом уже карать!» – неистовствовал Растар весь минувший вечер.
Поэтому и встретили Хено-менестреля в малом зале заседаний олайского приюта Ордена святого Квентина лишь трое. Сам Растар, Эллери, напряженно и недобро всматривающийся в лицо одержимого, да брат Теверин, секретарь Растара, склонившийся в углу над своей конторкой с бумагами.
– Ведомо ли тебе, Хено Игнас, что делишь ты свое тело с иной душой, предположительно принадлежащей нелюдю из рода киари? – Эллери аж подался вперед, глаза горят, тонкие губы стиснуты – пытается прочитать истину по лицу вопрошаемого. А Растар, напротив, откинулся в тень и, по своему обыкновению, следит за красавцем-менестрелем из-под опущенного капюшона.
– Несколько лет назад что-то в этом роде говорила мне одна мудрая женщина из далеких земель. Но она имела в виду тело, а не душу. Если же и есть эта иная душа, то до сей поры никак себя не проявляла.
Гинтабар долго колебался, прежде чем избрать тактику ответов. С одной стороны, видеть ауру – это вам не освященным крестом махать, с такими способностями вполне можно уметь отличать правду от лжи. А с другой стороны, наличие в сем славном месте пыточного зала говорит об обратном – о неумении добыть правду без боли и страха. Посомневавшись, менестрель решил держаться линии поведения, которую Доннкад когда-то издевательски обозвал «честность – лучшая политика».
– Есть ли у тебя предположения, где и когда могло случиться с тобой такое? – вступил Растар, не обращая никакого внимания на возмущение, исказившее лицо Эллери.