Япония, японцы и японоведы

Меня же тогда более всего интересовал вопрос о государственном и политическом устройстве послевоенной Японии. Этот интерес был естественным: ведь моя кандидатская диссертация и опубликованная книга, в сущности, были также посвящены рассмотрению государственного устройства и политической жизни Японии - только в ней рассматривалась Япония довоенных и военных лет. Поэтому хотелось поглубже разобраться в том, какие изменения привнесли в политическую и государственную жизнь японского общества послевоенные реформы. К тому же мне думалось, что данный вопрос представлял интерес не только для меня, но и для нашей общественности, включая и научные, и практические учреждения, да и рядовых жителей.

Главная трудность в написании этой второй моей книжки состояла в поисках литературы по данному вопросу на японском и английском языках, так как на русском языке в то время таковая практически отсутствовала. Помогли мне в этом деле прежде всего тексты японской конституции, законов о парламенте и об учреждениях местной администрации, обнаруженные мной в Ленинской библиотеке. Но очень скудны были сведения о том, как на практике функционировала в те годы новая государственная структура Японии. Приходилось довольствоваться в ряде случаев лишь обрывками информации. Но как бы там ни было, а небольшая по объему рукопись "Государственный строй Японии" была мной написана и опубликована в виде книжки в 1956 году. Публикация эта стала первым в нашей стране описанием государственного строя послевоенной Японии. Впоследствии, как мне говорили преподаватели некоторых вузов, эта книжка в течение ряда лет оставалась единственным пособием для изучения современного японского государственного строя.

Параллельно в ходе работы над названной книжкой я перевел с японского языка на русский текст новой конституции Японии, выверив затем этот перевод по английскому тексту того же документа. Этот перевод был поначалу опубликован в книге "Конституции государств Юго-Восточной Азии и Тихого океана" (М.: 1960), а позднее в справочнике "Современная Япония" (М.: 1967). И помнится, что втайне я был очень горд тем, что советские читатели-правоведы знакомились с текстом конституции современной Японии, переведенным мной, а не кем-то другим на русский язык. Мальчишеское тщеславие бывает и у взрослых людей.

Работа над названной книгой, а также над переводом японской конституции 1947 года дала мне в руки достаточно конкретных фактов для участия в дискуссии по вопросу о японских послевоенных реформах, возникшей в то время в отделе Японии. Дискуссия эта была инициирована историками отдела, но в ней приняли участие и специалисты из других научных и практических учреждений, в частности, ответственный сотрудник международного отдела ЦК КПСС Василий Васильевич Ковыженко - японовед и автор ряда статей по вопросам японской политики. Речь в ходе этой дискуссии шла о том, продвинулась ли Япония тех дней по пути демократизации в итоге макартуровских реформ, и если да, то в какой мере. А определить свое отношение к этому вопросу было не так-то просто. С одной стороны, логика "холодной войны" с США, развернувшейся в те годы с еще большим размахом, чем прежде, требовала от нас, специалистов, самых жестких оценок макартуровской политики и ее результатов. Нельзя было позволить американской пропаганде выдавать генерала Макартура - этого воинствующего реакционера и врага нашей страны - чуть ли не за единственного инициатора и проводника политики демилитаризации и демократизации Японии, так как в действительности такая политика проводилась только под давлением международной миролюбивой, демократической общественности, в то время как оккупационные власти США скорее препятствовали, чем содействовали ее претворению в жизнь. Но, с другой стороны, японская действительность вынуждала каждого объективного исследователя констатировать факты, свидетельствовавшие о больших сдвигах в сторону демократизации государственной и политической жизни японского общества, происшедших в период американской оккупации. Отрицать эти сдвиги в первой половине 50-х годов было уже невозможно. Требовалась поэтому дать вразумительные объяснения тому, почему и как эти сдвиги произошли, несмотря на заведомо реакционные, антидемократические, антикоммунистические действия американских оккупационных властей.

Такие объяснения были высказаны и мной и некоторыми другими специалистами в ходе обсуждения этого вопроса, хотя кое-кто из участников дискуссии продолжал идти в ногу с нашей прессой, концентрируя внимание лишь на отступлениях американских правящих кругов от курса на демилитаризацию и демократизацию Японии, сбиваясь, таким образом, на однобокие, а следовательно и на тенденциозные, сугубо негативные характеристики политической жизни послевоенной Японии.

В те годы мне было уже вполне ясно, что ключом к правильному, объективному освещению этого вопроса должен был стать обязательный учет того мощного влияния, которое оказывали на ход событий в Японии и на изменения в ее государственной и политической структуре зарубежные прогрессивные демократические силы, включая американское общественное мнение, с одной стороны, и неожиданно поднявшуюся волну японского рабочего и коммунистического движения, с другой. Поэтому послевоенные демократические преобразования в Японии следовало рассматривать не как результат односторонних усилий макартуровской администрации - такое видение было свойственно многим американским японоведам - а, наоборот, как результат упорной борьбы зарубежной и японской общественности с макартуровской администрацией и японскими властями, стремившимися превратить в фарс демократические реформы, всемерно сузить их рамки и сохранить в Японии монархию и власть консерваторов -сторонников военного союза с США. Будучи одним из участников этой дискуссии, я высказывал спорное по тем временам мнение, суть которого сводилась к тому, что в результате нажима внешних и внутренних демократических сил государственный строй Японии претерпел существенные изменения и стал иным, более приемлемым для японского народа, чем это было прежде.

Упомянутая дискуссия в стенах Института востоковедения побудила меня написать третью по счету монографию: "Конституционный вопрос в послевоенной Японии", сначала задуманную в виде статьи, а затем, по мере того как я углублялся в изучение темы, превратившуюся в отдельную книгу. На страницах этой книги я попытался изложить на фактах ход послевоенных реформ государственной структуры Японии, показать конкретно какими скрытыми политическими соображениями руководствовался Макартур при подготовке проекта японской конституции, какое влияние оказало на макартуровскую администрацию создание Дальневосточной комиссии и Союзного совета по делам Японии, какую роль в проведении конституционной реформы сыграла Коммунистическая партия Японии, добивавшаяся превращения Японии в демократическую республику. Узкая на первый взгляд тема оказалась в действительности очень широкой, и в ходе ее разработки мне приходилось затрагивать все большее и большее число побочных вопросов. В результате целая глава книги оказалась посвящена критическому рассмотрению самого текста конституции 1947 года. А в заключительных разделах пришлось проследить ход борьбы, развернувшейся между правящими консервативными верхами и демократической оппозицией Японии в последующие годы,- борьбы, завершившейся срывом попыток японской реакции пересмотреть конституцию 1947 года и узаконить восстановление военной мощи страны, а также прежних антидемократических порядков. Книга эта была передана мной в издательство накануне моего отъезда на работу в Японию и вышла в свет в 1959 году. В дальнейшем по предложению издательства "Токосёин" она была переведена на японский язык и в 1962 году опубликована этим издательством в Токио под заголовком " Конституционный вопрос в Японии".

Смерть И. Сталина. XX съезд КПСС

и перемены в ИВАН

Рутинная научная жизнь Института востоковедения АН СССР в 50-х годах несколько раз нарушалась чрезвычайными событиями национального масштаба, оказавшими так или иначе влияние на политические взгляды сотрудников института и содержание их трудов. В марте 1953 года таким событием стала кончина И. В. Сталина. Это была не просто смерть главы государства - умер, как говорилось тогда в народе, "хозяин" страны, самодержец, обладавший безграничной властью и окруженный созданным вокруг него ореолом гениальности и неземного величия. Это был конец одной эпохи в жизни Советского Союза и начало другой, тогда еще никому не ведомой.

В моей памяти свежи до сих пор воспоминания об открытом партийном собрании, экстренно созванном в институте на следующий день после публикации известия о смерти "вождя". Помню тягостную, напряженную тишину в заполненном до отказа зале. Помню надрывные скорбные речи участников собрания. В память врезалось выступление старейшего по стажу пребывания в рядах КПСС сотрудника института Ильи Яковлевича Златкина, который, взойдя на кафедру, заплакал и жалобно простонал: "Закатилось наше красное солнышко..."

В тот же день, после полудня, перед зданием института, на проезжей части Кропоткинский улицы, выстроилась большая колонна сотрудников с намерением организованно двинуться к Дому Союзов, где был установлен гроб с великим покойником. Был в этой колонне и я. Молча двинулись мы вдоль Гоголевского бульвара, прошли Никитские ворота, дошли до площади Пушкина, перегороженной шпалерами солдат и милиционеров, затем направились не к центру, а на Садовое кольцо, потом у Самотека свернули на Цветной бульвар и двинулись в сторону Трубной площади. Но там на пути участников шествия выросла стена армейских грузовиков, плотно сдвинутых один к другому. Сзади на нашу колонну стали напирать десятки других таких же колонн. Наши ряды расстроились, сплющились, а люди, находившиеся в рядах, стали растворяться в огромной людской массе, заполонившей аллеи Цветного бульвара, мостовые и тротуары. Многие из этой толпы стали карабкаться на кузова грузовиков, чтобы преодолеть искусственную запруду и двинуться дальше через Трубную площадь к Неглинке. Но там я увидел в просвете между двумя грузовиками кипящее людское море. Оттуда же доносились чьи-то вопли и стоны. Увидев издали эту картину, я отказался от намерения преодолевать стену грузовиков и, работая локтями, стал выбираться из толпы в обратном направлении...

В тот день большинство из участников траурных шествий, двигавшихся к Колонному залу, так и не дошли до цели. По слухам, распространившимся по Москве, в давке, создавшейся тогда на Трубной площади, пострадало большое число людей.

Но все-таки спустя сутки мы с женой вышли из дома в 2 часа ночи и к 8 часам утра, двигаясь по Пушкинской улице сквозь плотные шеренги военнослужащих, достигли Дома Союзов и прошли через Колонный зал мимо гроба, утопавшего в венках и букетах цветов. Так я отдал свой долг уважения великому кремлевскому деспоту, проявившему в годы гитлеровского нашествия твердость духа, выдающиеся организаторские способности, политическую прозорливость и железную волю к победе. Видимо, за эти же заслуги перед страной чтили Сталина в дни его похорон сотни тысяч других людей, прибывших в центр Москвы не только со всех концов столицы, но и из многих других городов страны. Конечно, в несметных толпах людей, хлынувших к гробу Сталина, было немало и просто зевак - любителей торжественных зрелищ.

Смерть Сталина не сразу, но постепенно стала оказывать влияние на духовную атмосферу в институте и на содержание работ его научных сотрудников. Меньше стало возникать спорных вопросов, касавшихся "идейной направленности" тех или иных рукописей и публикаций. Реже стали цитироваться сталинские книги, статьи и речи. А спустя три года - после XX - съезда упоминания о Сталине и его трудах, без которых прежде не обходились ни историки, ни экономисты, ни филологи, как-то сами собой исчезли со страниц институтских рукописей. Зато чаще стали цитироваться труды В. И. Ленина, а вскоре появились и такие конъюнктурщики, которые к месту и не к месту стали вставлять в свои рукописи выдержки из речей Н. Хрущева и других государственных деятелей, заполучивших после смерти Сталина контроль над государственными делами и политикой страны.