Япония. Год в дзен-буддийском монастыре

— Счастливой Пасхи, — сказал я.

Его разозлила моя фривольность, но на следующий день он был таким же добрым и дружелюбным, как всегда.

Глава 10 Рохацу, неделя недель

Сэссины, недели медитации в дзенских монастырях, приходятся на каждые первые семь дней шести месяцев в году. В неделе семь дней — об этом я совершенно забыл. До сих пор я думал, что в неделе пять дней, состоящих из повторяющихся обязанностей, за которыми следуют два дня совсем иного порядка, позволяющие забыть первые пять дней.

В дзенском монастыре неделя состоит из семи дней. Каждый медитативный период длится ровно двадцать пять минут, а пауза между двумя периодами — ровно пять минут. В одиннадцать часов вечера последний удар большого медного колокола медленно растворяется в воздухе, и только тогда наступает время сна. В некоторые сэссины отводится больше времени для медитации, чем в другие. Летом, когда много работы в саду и огороде, — от семи до девяти часов в день, зимой — одиннадцать часов.

Но, как мне сказали монахи, бывает и хуже, хотя поначалу я им не поверил. Первая неделя декабря — это Рохацу. Рохацу — это всем сэссинам сэссин. Пятнадцать часов медитации в день. С двух часов ночи до четырёх утра. С пяти утра до одиннадцати. С часу дня до пяти. С семи часов вечера до полуночи. Всего семнадцать часов, но определённое время занимают посещения наставника, оно вычитается из времени на медитацию.

Я не мог этому поверить. Ведь это невыполнимое упражнение, даже при постоянных окриках и битье. Ни один человек не сумеет просидеть пятнадцать часов в сутки, тем более в стрессовом состоянии, с введённым в живот вопросом без ответа. Я рухну без сознания или сойду с ума. Разумеется, Будда медитировал неделями, сидя на камне под деревом. Но это было две с половиной тысячи лет тому назад. Святой, окутанный туманом древности, Христос молился в пустыне сорок дней без перерыва. Но это было две тысячи лет тому назад. А я — современный западный человек, то есть человек беспокойный, нервный, шумный, лишённый просветления и сил. Даже при наличии определённого чувства юмора и безразличия к обыденной жизни невозможно молча отсиживать пятнадцать часов в сутки. Хорошо, я могу просидеть одиннадцать часов в день, но сильно ёрзая, украдкой поглядывая на окружающих и на часы, прерываясь на час и более, чтобы поспать или посидеть на надгробии, покурить и помечтать.

Я старался не думать о предстоящем ужасе, как когда-то выбрасывал из головы грядущий визит к дантисту или подступавший всё ближе и ближе день экзамена. Но это совсем другое дело. Дантистов и экзаменаторов насылали на меня некие могущественные силы извне, свирепые и необоримые, от них у меня не было защиты. Но что заставило меня заняться обучением, которое требует абсолютно невозможного?

Я сидел на лестнице, ведущей из моей комнаты в сад, курил и любовался декоративными елями, аккуратно подстриженными, удивительных очертаний, слегка покрытыми тонким слоем снега. Волшебное, изумительное зрелище! Я сказал об этом старшему монаху, случайно проходившему мимо. Он на секунду остановился, из вежливости глянул на деревья и сухо согласился с тем, что они красивы: «Как на картинке!»

Его замечание разозлило меня. «Как на картинке». Что за глупость! Ограниченно, буржуазно. И это говорит просветлённый человек, не один раз испытавший сатори, то есть вспышку внезапного озарения, и уже завершивший изучение коанов.

Есть дзенский коан, в котором спрашивается, почему Бодхидхарма, первый дзенский наставник, пришёл в Китай. Символический вопрос, важный вопрос, вопрос того же порядка, что и «В чём сущность буддизма?». Один дзенский учитель принял такой ответ: «Ель в саду храма». Простое дерево, такое же, как сейчас передо мной. Дерево — это идеальная красота, в которой выражено всё остальное, в том числе сущность буддизма и причина долгих странствий Бодхидхармы по чужой стране. Я достаточно хорошо понимал это. Во всяком случае, я любил деревья. Но если я скажу наставнику, что вселенская истина, смысл жизни, выражена в дереве, он поднимет свой колокольчик и выгонит меня прочь или же с улыбкой покачает головой.

Неужели я приехал сюда для того, чтобы посещать старика японца, который высмеивает всё, что я говорю и что могу сказать, чтобы сидеть по пятнадцать часов на циновке семь дней без перерыва, чтобы монахи били меня крепкими деревянными палками?

Я тихо выругался. Что же, чёрт возьми, со мной происходит? Почему я не могу жить спокойно и делать всё как положено, как живут мои братья и сёстры, как всегда жил отец? Моя бабушка, которую я никогда не видел, сказала бы, что нет нужды разбивать себе голову о вопросы, на которые нет ответа. Как-то моя мать спросила у неё, что находится за пределами вселенной.

— Если ты дойдёшь до края вселенной, — ответила бабушка, — ты увидишь, что он заклеен газетами.

Умный ответ, который вполне удовлетворил мою мать. Почему же я не могу смириться с бесконечной деревянной стеной, обклеенной «Новым Роттердамским вестником»?

Пока я так ворчал про себя, закуривая уже в четвёртый раз, Рохацу ещё чуть-чуть приблизился, и я понял, что мне его не избежать. Молодые монахи, Хан-сан, Ка-сан и все остальные саны, все обязаны пройти через него.

Деревенские парни, отданные своими отцами в монастырь, смогут это сделать, так неужели не смогу я? Нет, не смогу, подумал я. Эти деревенские парни — японцы, восточные люди, спокойные и молчаливые мальчики, с огромным запасом унаследованного от родителей терпения. Я знал, что некоторые из них уже решали свои коаны. Должно быть, японцы — особые создания, наделённые редким талантом к постижению тайн.

Возможно, у меня получится в следующем году, подумал я. Если я ещё год потренируюсь, то смогу без проблем сидеть в полулотосе. Я попрошу отсрочку, старший монах, разумеется, поймёт, что мне не осилить эту неделю ужасов. Конечно, он строг и жесток, но для меня, западного человека с несгибающимися ногами, он сделает исключение. Я снова выругался, вспомнив, как несколько дней назад позвал его в зал для медитации показать, что стал сидеть гораздо лучше. Мышцы на бёдрах немного растянулись, и теперь я, слегка поднатужившись, мог положить правую ступню на подъём левой ноги, а если я тянул её и подталкивал, то и на икру. Положив себе лишнюю подушку под зад, я сумел добиться равновесия. Старший монах улыбнулся и похлопал меня по плечу. Почему я не сдержался тогда, почему мне непременно надо демонстрировать всему миру свои ничтожные достижения?

В тот день меня позвали к старшему монаху и двум его помощникам. Они долго говорили мне что-то, но я не очень-то хорошо их понял. После нескольких повторов я кивнул. Кажется, они были мной недовольны — Рохацу станет моим последним экзаменом. Если я продержусь в течение недели, я смогу остаться в монастыре, наставник продолжит меня принимать. Если это не удастся, мне придётся покинуть монастырь. Они даже назвали небольшую гостиницу по соседству, где я могу поселиться.

Я поклонился и вернулся к себе в комнату. Ну что ж, чему быть, того не миновать. Я поклялся, что продержусь всю неделю, даже если мои ноги вообще отнимутся, даже если я сойду с ума. Да, сойду с ума, стану идиотом, буду пускать слюни изо рта, но не позволю прогнать себя из монастыря. У меня осталось ещё два дня на подготовку. Я купил побольше шоколада, заказал через Джеральда пакет орехов с изюмом, приобрёл очень плотную кофту и полдюжины маек от ударов палкой. И даже купил обогревающее устройство, которым пользовались многие монахи. С виду оно напоминало футляр для очков, но вместо очков в нём лежали тлеющие угольки. Один монах сказал, что, если положить этот футляр на живот, тепло от него распространится по всему телу. Здесь ближе всего к солнечному сплетению, самому важному по значению нервному узлу на теле человека. Когда согреется солнечное сплетение, согреется и всё тело. Я много уже слышал о солнечном сплетении. Наставник всегда показывал себе на живот. Там рождаются настоящие чувства, там сосредоточивается истинное внимание. Музыку надо не слушать, а чувствовать животом. Других людей тоже надо чувствовать животом. Коан следует вводить в живот. Не думай головой, а сосредоточься в животе. Во время медитаций я научился контролировать дыхание. Сначала нужно немножко вдохнуть, потом выпучить живот, «загнать дыхание в живот» и там его задержать. Наставник был человеком небольшого роста, но мышцы его живота были такие сильные, что он мог, выпятив живот, оттолкнуть и мою руку, и всё моё тело.

Когда начался Рохацу, старший монах запер мою комнату. В течение всей недели мы будем не только медитировать в зале, но и спать там, если можно назвать это сном, ибо нам отводилось на сон всего-навсего два часа в сутки, от полуночи до двух часов ночи. Я пришёл в зал со спальным мешком под мышкой. Положил в стенной шкаф шоколад, орехи, изюм, зубную щётку, мыло и маленькое полотенце. Одежду, которая на мне, придётся всю неделю носить не снимая. Я сел и принял самую удобную для себя позу. Старший монах ударил в колокол. Два часа ночи. На мне обе мои кофты и три майки под ними. Футляр для очков, обёрнутый в тонкий кусок ткани, тлел на моём животе. В зале для медитации было холодно, но я этого холода не чувствовал. Первый период первого дня. Буду их все аккуратно считать, один за другим.

Старший монах прочёл небольшую лекцию.

— Будет тяжело. Проведите эту неделю с пользой. Ни о чём не думайте. Слейтесь со своими коанами. Забудьте друзей, забудьте зал для медитации, забудьте себя, забудьте время. Не думайте о своём теле. Не думайте о еде, не думайте о сигаретах, не думайте о сне. Не двигайтесь. Молодым монахам нельзя двигаться. Новичкам тоже. И западным людям.

Западных людей было всего двое, Джеральд и я, но Джеральд никогда не двигался. Я двигался, но сейчас всё будет по-другому. Он имел в виду меня, он будет особо следить за мной и кричать: «Ян-сан, сиди смирно! Ты мешаешь другим». Я не хотел, чтобы он на меня кричал. Я хотел, чтобы он обратил на меня внимание, но не потому, что делаю что-то неправильно, а потому, что делаю что-то правильно. Моё неумение делать правильно мне уже начинало надоедать.