Ярое око

Субэдэй в полудреме слышал, как наложницы-кипчанки стелили на войлоках китайские перины, взбивали подушки, зевали, расчесывали черепаховыми гребнями длинные, как ручьи, косы, хихикали за коврами над чем-то своим… и тихо щебетали на родном языке…

Прощальный удар грома был столь силен, сух и раскатисто-трескуч, что Субэдэй, привыкший ко всему, тем не менее приоткрыл глаз. В дымовом отверстии юрты он увидел отразившийся в его аспидном зрачке оранжево-белый зигзаг молнии, скользнувший по пенистым гребням туч огненным драконом… Чуткий слух старого воина различил далекий топот сорвавшегося в ночь табуна. Субэдэю почудилось, что он даже увидел этот вспугнутый громом косяк. Увлеченные вожаком за собой, лошади стлались в намете, едва не касаясь лоснящимися мордами степных трав. Раздутые норы ноздрей с храпом хватали воздушную сырь, копыта выбивали дрожливый гул, в котором он слышал слова старой песни, согревавшей в чужедальних походах душу каждого монгола:

Вспомним,

Вспомним степи родные,

Голубой Керулен,

Золотой Онон!

Трижды тридцать

Монгольским войском

Втоптано в пыль

Непокорных племен.

Мы бросим народам

Грозу и пламя,

Несущие смерть

Чингиз-хана сыны.

Пески сорока

Пустынь за нами

Кровью убитых

Обагрены.

«Рубите, рубите

Молодых и старых!

Взвился над вселенной

Монгольский аркан!»

Повелел, повелел

Так в искрах пожара

Краснобородый бич Неба,

Батыр Чингиз-хан.

Он сказал: «В ваши рты

Положу я сахар!

Заверну животы

Вам в атлас и парчу!

Все мое! Все мое!

Я не ведаю страха!

Я весь мир

К седлу моему прикручу!⁷⁰

Беззвучно нашептывая слова любимой песни, словно перебирая костяные бусины четок, Субэдэй приподнялся на локте, скрестив ноги, сел на медвежью шкуру и стал раскачиваться в такт слышимым только ему рокочущим бубнам… Перед мысленным взором замелькали знакомые лица давно павших в битвах знаменитых батыров.

– Честь и хвала! Слава великому Чингиз-хану! – кричали они. – Страх и почитание всего мира да достанется твоему Золотому Шатру! Да умножатся твои стада! Да расцветут твои гаремы, как сад! Тысяча благ да ниспошлется тебе, тысяча желаний да исполнится!!

Сквозь цепи воинов просочились вызванные плясуны и выстроились в два ряда, глаза к глазам. Дико загрохотали десятки бубнов, трещоток, засвистали тростниковые дудки… Под гортанные завывания песенников танцоры пустились в пляс, подражая ухваткам медведей, волков и рысей, потом расправили руки-крылья и заскользили по кругу среди костров, точно беркуты над добычей. И вдруг разом, выхватив из ножен кривые мечи, они яростно зазвенели сшибаемой меж собою сталью. «Кху! Кху-у!!» – рвалось из глоток прыгающих высоко танцоров. «Кху! Кху-у!» Мечи кроваво сверкали в багряном зареве пылавших костров.

А со всех сторон из разверстых ртов монгольских воинов летела неистовая ликующая песня:

Вперед, вперед,

Крепконогие кони!

Вашу тень

Обгоняет народов страх…

Мы не сдержим, не сдержим

Буйной погони,

Пока распаленных

Коней не омоем

В желанных

Последнего моря волнах…⁷¹

Субэдэй смахнул натаявшую слезу, его «панцирная» душа, нежданно растроганная, ждала участия и тепла.

– Ойе, Алсу! – Он нетерпеливо щелкнул пальцами.

Из-за тяжелого узорчатого края ковра тотчас показалось юное лицо кипчанки Алсу с подчерненными, протянутыми до висков бровями. Девушка собралась в комок, будто ожидая удара, но увидев на темном, как седельная кожа, лице подобие улыбки, а в глазах рыжую искру желания, поспешила навстречу, упала ниц, обняв руками ноги своего господина.

…Теперь багатур не сердился на своего улана Ухэ, настоявшего поставить на холме «веселую» юрту. «Все верно… так было всегда…»

Испокон веков лучшие из рабынь становились наложницами и скрашивали своей плотью, танцами и певучими голосами скоротечные пиры и гульбища прославленных воинов. С утра эти «пташки» отсыпались, днем объедались восточными сластями, занимались кройкой и вышивкой, играли между собой в азартные игры, а к сумеркам «чистили перышки»… Натирали друг дружку маслами, расписывали китайской тушью глаза и брови, накладывали румяна и белила и накусывали чуть не до крови губы, чтобы те подпухли сродни цветочным бутонам и стали ярче спелой брусники.

Алсу наконец подняла на багатура свои черные, как смородина, глаза. Страшен был Субэдэй – угрюмый и непобедимый полководец Чингиз-хана. В орде никто толком не знал, сколько ему лет… Когда-то давно, будучи молодым, он был тяжело ранен… тангутский⁷² меч едва не рассек его до седла; левая рука с тех пор осталась скрюченной, как кочерга, и усохла. Лицо его бороздил через бровь бурый кривой рубец; выбитый глаз затянулся пучком глубоких морщин, зато другой был всегда широко раскрыт и хищно взирал на мир.

– Приход твой да будет к счастью, хазрет⁷³, – прошептала Алсу. – Как прошел день? Удачной ли была охота? – заученно стала повторять она и, наперед зная желания старика, принялась разминать его заскорузлые желтые пятки. – Я скучала… устала ждать. Почему долго не приходил?

– Э-э… слова твои сладки, как халва, но есть ли в них хоть песчинка правды? – Старик закряхтел, с напускной суровостью погрозил пальцем, злорадный зеленый огонек вспыхнул в его оке. – Что ты таращишься на меня, как сова из дупла? Разве не так?

– Хазрет!.. – Девушка посмотрела на багатура глазами рассерженной рыси, но тут же заговорила тихим жалобным голосом: – Я ли не ублажаю тебя, сердар⁷⁴? Я ли не жду тебя долгими ночами?..

– Ладно, уймись. – Субэдэй потрепал ее за атласную щеку. – И гонец скорби может принести радостную весть. Дай-ка мне мяса… Плесни унны в пиалы… выпей со мной за победу мечей Кагана…

Кипчанка провела тонкими пальцами по глазам, изогнулась гибким станом к очагу… А Субэдэй, как тигр, оскалился, почуяв близкое теплое дыхание ароматной кожи; глаз заискрился от предвкушения… видя, как натянуто вздрогнула и качнулась под газовым шелком упругая юная грудь.