Ярость ацтека

– Расскажи мне о падре и остальных, – попросил я.

Выяснилось, что офицеров-креолов убили выстрелами в спину, поскольку они считались предателями. Эта участь постигла их месяц назад.

– Альенде, разумеется, не смирился до самого конца. Он так разгневался на судью, что в порыве ярости разорвал ручные кандалы и, прежде чем стража успела его скрутить, хлестнул судью обрывком цепи.

Из числа революционных командиров опозорился лишь один. Креол по имени Мариано Абасоло, спасая свою шкуру, заявил, будто Альенде силой принудил его к участию в восстании. Мольбы его прекрасной жены, донны Марии, а также, вне всякого сомнения, розданное кому надо золото позволили ему отделаться тюремным заключением в Кадисе.

В отличие от бесхребетного Абасоло падре предстал перед военным судом исполненный спокойствия и достоинства. Его вывели перед судьями закованным в цепи, но держался он прямо и гордо и с такой же прямотой и гордостью принял на себя ответственность за восстание. Идальго с готовностью признал, что поднимал людей, изготавливал оружие и лично приказывал казнить гачупинос в ответ на расправы, которые командиры вице-королевской армии чинили над мирным населением.

– Падре сожалел о том, что тысячи людей сложили головы за дело свободы, – сказала Ракель, – но верил, что Бог смилуется над ними, ибо дело это было праведным.

Поскольку прежде чем расстрелять падре, его следовало лишить сана, повстанческих командиров казнили первыми. Суд постановил отсечь им головы, засолить и хранить в рассоле, пока к ним не присоединится и голова падре.

На рассвете 31 июля 1811 года караульные вывели Идальго из башенного каземата на тюремный двор. Комендант осведомился, есть ли у него последнее желание, и падре велел, после того как с ним будет покончено, раздать имевшиеся у него леденцы бойцам расстрельной команды.

Дрожащим голосом Ракель поведала мне о последних минутах человека, чьи идеи и отвага вдохновляли сердца миллионов.

– Падре встретил свою смерть с тем же мужеством, какое постоянно выказывал при жизни: стоя перед дюжиной солдат расстрельного взвода, он даже глазом не повел. Как священнику, ему разрешили принять кончину, стоя лицом к солдатам, и он помог им целиться, положив ладонь себе на сердце.

А вот стрелки были вовсе не так уверены в себе: одиннадцать из них промазали, так что после первого залпа Идальго был лишь ранен в руку. Командир приказал стрелять снова, но и на сей раз выстрелы не достигли цели. И тогда офицер отобрал несколько человек и велел им стрелять почти в упор, приставив стволы к груди приговоренного.

Глаза Ракель наполнились слезами.

– И вместе с падре умерла надежда на освобождение и независимость, – вздохнул я.

– Не говори так, Хуан! Клич Долорес разжег в сердцах всех, кто любит свободу, неугасимый огонь, с которым вице-королю уже не справиться. Пожар все ширится, и в конце концов пламя поглотит жадных гачупинос, воровски присвоивших не только наши деньги, но и наши мечты и надежды, нашу вольность и наши жизни.

– Ты и впрямь веришь в это или просто?..

– Да, Хуан, верю, ибо это правда. Идеалы, за которые мы боролись и за которые многие из нас погибли, не забыты. С каждым днем пламя разгорается все ярче. Отец Морелос и его сподвижники, хранители священного огня, ведут людей в бой, и всякий раз, когда кто-то из них падает, другая рука подхватывает факел свободы, не давая ему потухнуть. Пусть испанцы лучше обучены, пусть мы идем против мушкетов и пушек, вооруженные лишь дубинками и ножами, но мы сражаемся за свои дома и семьи.

– Так же как простой народ в самой Испании, поднявшийся против захватчиков-французов.

– Да, и у нас есть свои собственные герои. Вице-король и его приспешники не понимают этого, им кажется, будто они могут затоптать огонь революции, но он распространяется повсюду. Он горит в Гвадалахаре и в Акапулько, в столице и в джунглях Юкатана, он полыхает даже в северных пустынях. Наш клич подхватывают повсюду, повторяют его снова и снова, и этот пожар не остановится, пока мы не обретем свободу.

Я заметил, что слезы у Ракель высохли. Ее глаза, чистые, как Господне небо, горели мечтой о свободе.

В глубине души я понимал, что Ракель права. Падре высвободил мощный революционный дух, пробудивший народ Новой Испании, и настоящее пламя полыхало ныне в сердцах пеонов, стенавших под бичами владельцев рудников и гасиенд. Они не желали более оставаться побитыми собаками, ибо падре дал им смелость, чтобы стоять насмерть в бою, хотя гачупинос, конечно же, и не признают этого до тех пор, пока не будет слишком поздно.

Ракель заговорила о Марине:

– Я позаботилась о том, чтобы она сподобилась подобающего погребения. В один прекрасный день, когда цель будет достигнута, могила донны Марины, Первой Дамы Свободы, станет местом настоящего паломничества.

Она обняла меня и с неподдельной заботой добавила:

– Хуан, если бы ты знал, как мне сейчас тяжело...

– Знаю. Не беспокойся, я не боюсь смерти. Они не увидят моих слез. Я не подведу падре и Альенде. Гачупинос не получат того удовольствия, на какое рассчитывают.

Ракель всхлипнула, уткнувшись мне в плечо, и я погладил ее по мягким пушистым волосам.

А потом... не знаю уж, сам я тому причиной или это дьявол проделывает такие шутки, но вышло вот что: буквально в следующий миг я уже овладел ею на своей койке, и оба мы задыхались от страсти. Я делал это с таким пылом, словно мы с Ракель были последними людьми во Вселенной, отныне и навсегда, до скончания времен. Впервые за всю жизнь, в которой было немало постыдного, я занимался любовью с любовью, отдавая всего себя: сердце, разум и душу. Мне нравилось думать, что Ракель наконец-то узнала, как я люблю ее. Сейчас. Потом. Всегда. Без сожалений.

!Аy de m'i! Это было крепче самой лучшей гаванской сигары и самого выдержанного бренди! Это оказалось более захватывающим, чем конная охота на ягуара, когда приближаешься к хищнику, чтобы сделать последний выстрел. Это было лучше ясного весеннего утра, когда солнце, взошедшее под гром канонады, освещает сочную траву у твоих ног, в которой валяется тело ненавистного врага...

Прежде чем Ракель ушла, я крепко прижал ее к себе и прошептал ей на ухо тайну.

А затем, оставшись наедине со своими мыслями, я понял, как мне следует поступить.

Когда караульный открыл «иудин глазок» и сунул в камеру миску бобов, я сказал:

– Позови начальника стражи, мне охота с ним посекретничать.

– Ну конечно. Сейчас я побегу и скажу капитану, что принц прокаженных призывает его пред свои светлые очи, – с издевкой отозвался он.

– Вот именно, cabr'on, да побыстрее. Передай, что перед смертью мне приспичило облегчить душу и раскрыть ему некую тайну.

Когда появился начальник стражи, я сказал:

– Пусть сюда придет донна Изабелла.