Ясновидец Пятаков

А тут тишь да покой, скучновато только. Уставится на свои иконки с книжечкой в руках, бормочет что-то, шевелит губами, и взгляд отсутствующий. Ни в театр его не вытащить, ни в кино. Ни тем более на корпоратив или день рождения к знакомым. Друзей общих у Танюши с Гавриком не образовалось, у него, кажется, и вовсе их нет. Она, по крайней мере, таковых не знала. Да, ездили недавно к её маме на юбилей, так он сидел там молча и улыбался, как пришибленный.

Неплохо зарабатывает, надо признать, не ху-же других. К тому же всё ей отдаёт. Честный, даже заначек нет, бедный ягнёночек (так соседка Эльвира называет подобных мужчин, она в театре гримёршей служит). Но, с другой стороны, сколько можно топором махать и потом вонять? Вот у её хозяйки, Марины Леонидовны, муж каж-дую неделю маникюр делает и пахнет «Ланвином», а у приятеля его, Игоря Борисовича, пальто мягкого велюра на мощных (и загорелых) плечах плюс «Кадиллак Эскалэйд» как самолёт президента. И у этого самолёта на заднем диване из бежевой кожи места куда больше, чем у них с Гавриком на кухне. Да что там на кухне! Когда диван этот нажатием кнопочки разложен, то их с Гавриком супружеская постель рядом с ним просто койка больничная…

Нет, всё-таки что-то не так с её Гавриком! Очень даже не так! Ну для чего живёт человек? Чего добился? Чего хочет достичь? Непонятно. Дома загородного себе не построил. Хоть и рубит их чуть не по десятку в год, а всё для других, для заказчиков. Сына не родил. Посадил ли дерево – неизвестно, но по миру не поездил, не видел его и жизни не знает. Бесцельно как-то существует… Сейчас, гляньте-ка, из угла в угол ходит и никак не решится ей что-то сказать.

4

Ярче всего из разноцветного детства Гаврик запомнил похороны деда.

Дед любил Гаврика больше других внуков, и Гаврик чувствовал это. Замечал, что дед всегда разговаривал с ним как со взрослым. Всегда, сколько Гаврик помнил, даже лет с шести. В свои теперешние тринадцать он вспоминал, как ещё дошкольником, сидя рядом на завалине, беседовал с дедом о звёздах на небе, которые отражались вечером в притихшем июльском озере, о жизни и смерти. Удивительно, почему Гаврик так отчётливо помнил эти разговоры?

– Как это «мы умрём»? – настойчиво спрашивал он деда. – Нас совсем не будет? Совсем-совсем?

– Ну… – Дед подыскивал слова. – Тут, на этом свете, не будет. – Жестом полководца он указывал рукой на озеро и деревню. – На том будем! – Он тыкал пальцем в небо. – Если повезёт. Тут в землю закопают, а там отвечать придётся.

Палец у деда был тёмный от машинного масла и немного кривой. Ещё в молодости раздробил его молотом в кузнице.

– На небе? – Гаврик силился представить. – Мы, что ли, летать будем?

– Кто летать, а кто и в пропасти ледяной тонуть. В бездне.

– Где?

– В бездне. Бездна – это когда…

– Когда дна под ногами нету, да?

– Точно.

– Я знаю, как это. Папа меня учил плавать, а я плакал, не мог, когда дна нет и вода холодная. А мы в земле полежим-полежим и встанем, да?

Дед удивлённо глядел на внука:

– Пожалуй, что и так.

– А кому будем отвечать? Учителю? – продолжал любопытствовать Гаврик. – Мишка в школу пошёл, там учитель на уроке спрашивает, и надо отвечать.

Мишка был старшим братом Гаврика.

– Учитель был здесь, – вздохнул дед, – а там будет судья. Там не забалуешь. Вот там, после смерти, судья и решит, куда нам, летать или в бездну падать.

– Откуда ты знаешь, деда? Ты же ведь ещё не умер?

– Я, Гавриил, два раза умирал, да снова ожил. Один раз на войне, а другой на охоте. Под лёд провалился, чуть не утоп. Промок и заболел. И лежал в лесу без памяти. Вот и…

– И по небу летал? – обрадовался Гаврик.

– Что ты, друг мой дорогой! – Дед сморщился, как от зубной боли. – На небо меня не пустили. Хорошо хоть, в пропасть не свалился. На самом краю висел. Спасибо тёзке твоему, вытащил за шкирку…

– Какому тёзке?

– Тёзка – это тот, у кого имя, как у тебя. Вот как тебя зовут?

– Гаврик.

– А полное имя?

– Гавриил Петрович Пятаков.

– Молодец, Гавриил Петрович! Твой тёзка меня и вытащил.

– Там, что ли, есть Гавриил Петрович Пятаков? – удивился Гаврик.

– Пятакова пока нет, Гавриил есть.

– А какой он? Я на него похож?

– Похож, только помладше. Вот вырастешь, тоже воином станешь, как и он.

– Он, что ли, воин? Как рыцарь? Или как солдат?

– Он как командир.

– А с кем он воюет?

– Врагов много…

– А какие они, враги? Как фашисты?

– Есть и пострашнее. Однако не пугайся, ты будешь хорошим солдатом.

– На небе?

– И на земле успеешь.

Дед отошёл в Пасху. Была она ранняя, в апреле, и снег ещё не весь стаял. После оттепели лёд на озере лежал голый и тёмный. Когда сквозь быстрые облака изредка прорывалось солнце, он начинал сиять и искриться.

В тот день с утра в избе скопилась уйма народу. Тишины никто не нарушал. Соседи, родня, бабушкины подружки-старушки и малознакомые старики входили не разуваясь, шёпотом здоровались, христосовались тоже шёпотом и рассаживались у гроба или в кухне. Бабушка Дуся вздыхала с печальной, но и немного торжественной, как показалось Гаврику, улыбкой:

– Всегда везучий Лёха был! На фронте разведчиком по минам ползал, а ни царапины. На медведя ходил до последнего, от бешеного лося за осиной прятался – всё как с гуся вода. И тут сразу к Боженьке! – рассказывала она всем, кто приходил в дом. – На Масленицу ещё на своих ногах ходил, в Прощёное из последних сил до Коськи-соседа дошёл, помирился. А мне на Страстную пятницу говорит, местечко тебе займу, но ты, Евдокия, не торопись. Ты ещё молодая, живи спокойно. Похорони меня только по-людски. Отца Петра позови. Деньги сама знаешь где. За радио лежат, в платочке замотаны. Там и отпеть, и на поминки, и на свечки останется. По воскресеньям ставь на помин моей души и за Гаврюхино здоровье.

Гаврик слушал бабушку и вспоминал, как в Масленицу дед с палкой, больше похожей на посох чабана, вышел из избы и сел на завалине. Он был в ушанке и фуфайке, худой и жёлтый, рот запал, а морщины рассекали лоб и скулы чуть не до самого черепа. Глаза же щурились на свет и смеялись. Стоял лёгкий морозец, ветра вовсе не было, и солнце лилось с неба, как музыка из репродуктора на столбе возле сельского клуба.

Народ шёл мимо на праздник, здоровались. Кое-кто из парней-зубоскалов подбегал поручкаться:

– Пошли с нами, дядь Лёша, покажешь молодёжи, как надо валенок метать!

Девушки, все нарядные и краснощёкие, сияли глазами и смущали Гаврика вопросами:

– Алексей Андреич, это ваш внук уже такой жених? Отпустите его с нами, мы ему невесту найдём!

Дед улыбался, махал рукой, мол, забирайте. Чуть лукаво и ласково щурясь, глядел им вслед.

А теперь дед умер и лежал в красном гробу спокойный, будто спал. Голова на подушечке. Только бумажная лента на лбу, в сложенных на груди руках иконка и стальная медаль «За отвагу» на лацкане пиджака. Гаврика подпустили к самому гробу, и он внимательно разглядывал деда. Ничего ужасного. Глаза закрыты. Такое же бледно-жёлтое лицо в морщинах, просто неподвижное. Руки и вовсе как живые. Большие, тёмные и в мозолях.