Явка в Копенгагене: Записки нелегала

«Веста» была дома с детьми. Старшая недавно переболела ветрянкой, ее лицо все еще было в красных пятнах. После обеда немного постучал на машинке. Составил несколько деловых писем в Мексику, Колумбию и Венесуэлу. Стал собирать чемодан для поездки в Чили. Там, в Чили, готовились к выборам Сальвадоре Альенде, и Центр направлял меня с заданием, суть которого мне будет изложена на явке в Сантьяго. (Но явка не состоится, о характере задания мне не суждено будет узнать никогда.) «Веста» собирала на стол, готовясь к ужину. Младшая дочь уже спала, старшая смотрела по телевизору мультики. Вечер. Мы только что приняли радиограмму из Центра, и сразу после ужина собирались ее расшифровать. Я направился было в ванную, когда с улицы по домофону позвонили. Я поднял трубку. Мужской голос. Спрашивают Гонсалеса. Я ответил, что никакого Гонсалеса здесь нет. Там, на улице, дали отбой.

— Что это еще за Гонсалес? — спросила «Веста». — Разве у нас в доме есть такой?

— Может, кто из новых жильцов, — ответил я и вышел на балкон. С высоты пятого этажа была видна часть слабо освещенной улицы, на которой, как обычно, стояло несколько машин. По пустынной узкой улице медленно двигался полицейский джип: рядом — резиденция президента страны, и полицейский патруль явление обычное. Ничего подозрительного.

— Ну, пошел мыться, — сказал я «Весте». — Через десять минут буду готов.

Я заканчивал принимать душ, когда в коридоре послышался какой-то неясный шум и сдавленный возглас. Занавеска в ванной резко отдернулась в сторону, и в глаза холодно уставился черный зрачок револьвера. Из-за шума воды я не слышал, как в квартиру ворвалась группа захвата.

— Руки за голову! — скомандовал молодой, белобрысый, верткий, небольшого роста парень, державший меня на прицеле. За его спиной коридор был забит вооруженными людьми в штатском, среди них был один полицейский в форме, с автоматом «узи». Все они, вытянув шеи, лицезрели мою обнаженную фигуру, по которой все еще стекали струи воды. Перебросив револьвер в левую руку, белобрысый своей правой рукой перекрыл воду.

«38-й калибр — излюбленное оружие полицейских, действует безотказно, — машинально мелькнула мысль. — За кого же они меня принимают? Что это? Провал? А что же еще? Случайность исключается?»

— Не вздумай шутить! Стреляю без предупреждения! — продолжал белобрысый хриплым голосом. — Пошли! — Он был в бежевой рубашке без галстука, в сером пиджаке нараспашку.

— Куда пошли? Не видишь, я весь мокрый!

— Лицом к стене! — приказал он. Я повернулся. Быстрыми резкими движениями он стал вытирать мне спину полотенцем. Из коридора крикнули:

— Быстрей!

— Вытирайся сам, да поскорей! — приказал белобрысый, бросая полотенце мне на плечо.

Я стал молча, не спеша вытираться. Мне некуда было спешить. Белобрысый поторапливал меня дулом револьвера под лопатку:

— Поторапливайся! Видишь, начальству некогда!

Я резко повернулся к нему. Он отпрянул, мгновенно вскинув свой 38-й, дуло которого снова уставилось в мою переносицу.

«Вроде как боится меня, голого, безоружного и беззащитного. Не смешно?»

— Сеньора! — крикнул кто-то в коридоре. — Одежду вашего муха!

Подали одежду. Я оделся под дулами пистолетов.

Те, что в коридоре, тоже были с пистолетами на изготовку.

«А может, они приняли меня за террориста? Может, все-таки что-нибудь перепутали?» Но уже в следующий момент мои надежды на недоразумение испарились.

Не успел я застегнуть последнюю пуговицу на рубашке, как белобрысый быстрым движением накинул мне на обе руки ременную петлю и повел меня по коридору в гостиную. Люди, заполнявшие коридор, расступились, пропуская нас. В квартиру тем временем продолжали входить люди в штатском. Их набилось уже человек двенадцать, не меньше. Среди них выделялись два рослых джентльмена с саквояжами из желтой кожи в руках. На ногах у обоих добротные американские ботинки на толстой подошве. Здесь же, в гостиной, прижавшись спиной к стене, стояли, обнявшись, жена и старшая дочь. Младшая, которой было девять месяцев, уже давно спала. Сон ее через минуту будет прерван. Наша пятилетняя дочь взирала отрешенно на все происходящее. Она не плакала. В ее глазах не было ужаса или страха. Только печаль и недоумение. Обе смотрели на меня. Я им ободряюще улыбнулся, пока мне, сняв ременную петлю, заводили за спину руки и надевали наручники.

— Это какое-то недоразумение, — сказал я им, сознавая, что эти люди знали, за кем пришли. — Разберутся и отпустят. — Надо же было их хоть как-то попытаться успокоить.

— Молчать! — приказал высокий, худой, смуглолицый с усами, в темном костюме, по-видимому, старший группы захвата. — Где оружие?

— Нет здесь никакого оружия, — отвечал я.

— Мы ведь все равно найдем, — сказал он. — Вам же будет хуже.

Мозг сверлила мысль: пленка с шифровкой среди белья, в платяном шкафу. Мы не стали ее прятать понадежнее, ведь через полчаса собирались ее расшифровывать. А отчет в Центр, фотокопия с которого уже ушла? Да, серьезные компроматы.

Я пожал плечами. Двое с саквояжами держались особняком, стояли молча, ни с кем не общаясь. «На аргентинцев не похожи, — думал я. — Кто они? Оба молчат, чего-то ждут. Они-то, наверное, и будут проводить обыск. Спецы из ФБР? Из ЦРУ?» В доме стояла гробовая тишина. Меня вели, крепко держа с двух сторон под руки, затягивая вокруг шеи пиджак, так чтобы не было видно лица. «Арест пытаются скрыть от окружающих. Девять вечера, улицы безлюдны, никто и не увидит ничего». Меня впихнули в машину, стоявшую у подъезда, уложили на заднем сиденье, куда сели еще двое, плотно прижав меня к спинке. Пиджак сдернули с головы, а то бы я наверняка задохнулся. Машина рванула с места. С начала операции по аресту прошло не более десяти минут.

«Спешат, — думал я. — Наверное, оставят засаду. Неужели моих тоже заберут?» Ехали около получаса. Может, чуть больше. В машине непрерывно работала рация. Старший группы поддерживал постоянную связь с хефатурой. [36] Что-то вполголоса докладывал. Слов не мог разобрать. Мы остановились. Меня вытащили из машины. Пиджак свалился с головы, и, пока мне его снова нахлобучивали, один из сопровождавших, худощавый, смуглолицый, к моему удивлению слегка сжал мой локоть, когда вблизи никого не было, негромко произнес: «Не робей!» Я промолчал. «Что это? Друг? Провокатор? Вряд ли здесь может быть друг», — думал я. Поддерживая под руки, меня куда-то ведут. Поворот. Еще один. Лязгнул засов. Заскрипела ржавыми петлями дверь. С меня сняли наручники, сдернули с головы и отдали пиджак. Оглушительно грохнула стальная дверь, лязгнул засов, и я оказался в темном каменном помещении с только-то политым водой бетонным полом. Слабый свет проникал через решетчатый проем высоко над дверью. В этом каменном мешке размером примерно 1 х 2 метра абсолютно ничего не было. Похоже на карцер. Присев на корточки, стал раскачиваться взад-вперед, обдумывая свое положение.

36

Хефатура — управление (от слова «хефе»— начальник (исп.).

Ошибка с их стороны исключается. Какая уж тут ошибка? Группа захвата действовала уверенно, профессионально. Знали, кого берут. А кого? Террориста? Мафиози? Контрабандиста наркотиками? Черт, какой холод! Меня бил озноб. Как же унять эту дрожь? Вскочил на ноги. Сделал несколько приседаний. Стало легче. Прокол с нашей стороны? Но где? Когда? В какой момент? В голове молниеносно прокручивались ситуации, имевшие место за последние годы. Пропавшая осенью 1967 года в тайнике закладка? Скорей всего — это. Да, это она! Но ведь с тех пор прошло ровно три года. Ну и что? Последняя поездка «Весты» в Союз? Тоже может быть. Прошло всего три недели после ее возвращения. Возможно была зацепка при пересечении границы, которая затем притянула «хвост». Но почему сразу— арест? «Хвост» сам по себе еще не повод для ареста. Почему? Признаков разработки как будто не было. Или проворонили? Наружка? Подвод агента? Настораживающие моменты? Хотя вчера, когда «Веста» шла на курсы журналистики, она обратила внимание на двух типов, стоявших на углу пашей улицы рядом с переездом через линию городской электрички. Мы с «Вестой» обсуждали этот момент. «Похоже, что наружка, — сказал я ей тогда. — Если это разработка, то это должно где-нибудь проявиться». Всего лишь два дня тому назад я проводил очередную тайниковую операцию по связи с Центром. Проверялся тщательно, в вечернее время, и был уверен, что слежки не было. Так где же истина? Что делать? А почему это Луис во время отсутствия «Весты» спрашивал, пишет ли она из Европы. Я тогда сказал ему, что получил открытку и ожидаю телеграмму о ее приезде. А если моя корреспонденция была на контроле? И спецслужба убедилась, что никакой открытки не было и в помине? Была только телеграмма «Весты» из Цюриха, извещавшая о вылете самолета. Так, может, все же Луис? Или Игнасио? Ладно! Спокойно! Подождем первого допроса, а там будет видно. Лихорадочно прокручиваю в уме отступной вариант легенды-биографии. В Центре «Весте» сказали, что уже пришло время отказаться от этого варианта. Но это на случай переезда в США, когда вступит в действие настоящая биография, отработанная в Аргентине. Но ведь мы еще пока здесь? В другой стране— да, но здесь? В каменном мешке под открытым небом было ужасно холодно. После ванны голова и спина все еще были мокрыми. Пробирал жуткий озноб. Во дворе слышались какие-то вопли, лязг стальных дверей, крики охранников. Душераздирающий женский крик. Плач ребенка. Похоже, девочки. Неужели моя? Что с ними? Вполне возможно, что и они здесь. (В этом я не ошибся.) Слышатся удары в стальную дверь, сопровождающиеся криками: «Гуардия! Гуардия! [37] » Я тоже стал бить ногой в железную дверь и звать охранника, так как ужасно, до рези хотелось в туалет. Никакого ответа. Пришлось справить малую нужду прямо на мокрый бетонный пол. Чтобы хоть как-то согреться, попытался делать гимнастику. Потом, присев на корточки, стал снова раскачиваться взад-вперед. Прошел час, а может, два. Дверь с лязгом распахнулась, и вошли трое. Нахлобучили мне на голову черный вонючий мешок из плотной ткани, надели наручники, взяли меня за локти и повели через двор, затем по узким крутым ступеням куда-то на второй этаж. Пройдя по коридору, останавливаемся. Сдергивают с головы мешок. В глаза ударяет ослепительный свет. Меня привели в небольшое недостроенное помещение с окнами без стекол и серыми бетонными стенами. В углу, на бетонном полу куча строительного мусора. Холодно. Наверное, градусов 7–8 тепла. У каждого окна по охраннику. А вот и тот сутулый высокий мулат, которого я видел сегодня в полдень у входа в кафе на авениде Корриентес. У стены стоит стол. Над столом свисает с потолка яркая лампочка. Прямо на шнуре лампочки висит микрофон, шнур его тянется куда-то в коридор.

37

Гуардия — часовой (исп.).

Меня сажают на стул. Снимают наручники. За спиной тотчас становится мулат. Вошел мордастый, плотного телосложения мужчина лет тридцати с гаком, в цветастой модной рубашке, без галстука, в твидовом коричневом пиджаке. Садится напротив на стул.

— Ну, что, товарич, будем говорить? — спрашивает он, ласково улыбаясь. Он так и сказал: «товарич», что означало «товарищ»— родное русское слово. Мозг пронзила мысль: «товарищ!» Это уже информация к размышлению. Почему же сразу привязка к Союзу? Они так уверены, что я русский? Почему? Можно было бы отказаться отвечать, ссылаться на Аргентину, окажись мы в другой стране! Но сейчас? Сразу в лоб — «товарищ!». Это прием — в лоб!