Явление. И вот уже тень…

— Что, доктор, подкармливаем животных?.. У вас, я вижу, уже есть собака, пора Каролино приобрести курицу…

Он улыбнулся широко, от уха до уха, как персонажи с полотен Босха [10] , и тут же распахнул дверь своей машины.

— Пожалуйста, сеньор доктор, подвезу вас к лицею.

Я сел рядом с ним.

— Как вижу, вам уже все известно, — сказал я.

— Знали бы вы, что это было! Я уже давно так не смеялся. Этот Шико — ну просто дьявол.

— Вижу, вижу, повеселились на славу.

10

Босх Иероним (ок. 1462–1516) — голландский живописец.

— Нет, сеньор. Это было верхом всего. София принялась спорить и ничего не хотела слушать. Моя жена поначалу рта не раскрывала — она ведь очень молчалива… Но потом и она себя показала… Знаете, доктор, я просто не знал, куда деваться. Такого я еще не видел. А перед сном, думаете, успокоилась? Я только говорил: «Дорогая, что это тебя так разобрало?» А она мне: «Молчи, ты и понятия не имеешь, о чем говоришь». Так вот точно: «И понятия не имеешь, о чем говоришь». И я, конечно, замолчал… Она моя царица, я ей повинуюсь. А с утра — прямо к зеркалу, и смотрелась, смотрелась.

— Ну, так вы смеялись или спорили?

— Я-то смеялся. И Шико, конечно. Этот плут очень остроумен. Такой насмешник.

Алфредо обогнул площадь с уже отцветшими хризантемами, пересек улицу Инфантов, всегда кишащую поденщиками, и подъехал к откосу, который вел к лицею. Когда он уже хотел спускаться, я остановил его; здесь машине было проще развернуться и двинуться в обратный путь. Остановившись над расстилавшейся внизу равниной, мы постояли какое-то время.

— Ну, тогда я вас тут и высажу. Всего доброго. — И уже отъехав на некоторое расстояние: — Доктор, моя жена очень хочет с вами поговорить.

— Пожалуйста. О чем?

— Она не сказала. Но я думаю, по поводу курицы.

Но первой, с кем я говорил, была София. Произошло это в субботу. С ночи предыдущего дня шел проливной дождь. Очень хорошо помню этот первый зимний дождь, помню потому, что дождь, как правило, гонит от меня настоящее и навевает воспоминания. И потом, это удивительное содрогание природы каким-то непостижимым образом способствует осознанию прожитой мною жизни. Утреннее солнце, зной летней сьесты, лунное безмолвие, сухие мартовские ветры, мглистые пустоты, дождевые массы, хрустальные холода — это далекие аккорды той музыки, что звучит во мне, они создают неуловимую гармонию всего того, что мною обдумано и сделано. Моя жизнь обозначена немногими вехами. И эти вехи подобны координатам созвездий, они раскрываются тому, что им созвучно, как, например, музыка сфер, они идут ко мне издалека, и не конкретные, а окутанные туманом, который их оттеняет, как еле слышный шелест. Прошлое не существует. Иногда вся моя жизнь мне представляется чем-то неясным, неразборчивым: ее составляют не факты, не чувства, которые поддаются анализу, а тревожное эхо лабиринта, в котором отражаются и создают удивительное звучание дождь, солнце и ветер. Это они, эти голоса, окликают меня со всех четырех сторон, но я слышу их только тогда, когда дуновение времени доносит их до меня. Из-за этого меня иногда упрекают в риторике. Но как-нибудь надо поговорить и об этом заблуждении. Ведь риторика — это не простое вздутие гортани. В ней столько же от напыщенности, сколько от схематизма, столько же от пыла, сколько от холодности, столько же от чувств, сколько от разума, столько же от эмоций, сколько от ума. И если Гюго — риторик, то такой же риторик Малларме, Ливий и Тацит, Са-Карнейро и Пессоа. Камило и Эса, Режио и Торга [11] . Риторика, пожалуй, отчуждает не автора от самого себя, а нас от него, когда мы его не приемлем. Ведь сама жизнь будет риторикой для того, кто мертв… Я должен поговорить об этом с моими учениками. Мне знакомы часы душевного смятения, знакомы мгновения открытий, знакомы подспудные голоса, и мне приятно всем этим поделиться.

11

Са-Карнейро, Пессоа, Камило, Эса, Режио, Торга — Имеются в виду португальские поэты и писатели XIX–XX веков (Марио де Са-Карнейро, Фернандо Пессоа, Камило Кастело Бранко, Жозе Мария Эса де Кейрош, Жозе Режио, Мигел Торга).

За видимой стороной жизни скрыта невидимая; за реальным стоит нереальное, мир туманных форм, ускользающий, неудержимый, мир неожиданностей и предостережений. Вот почему сегодняшняя действительность может иметь голос прошлого, и обе могут звучать вместе где-то в глубинах нашего «я». Моя риторика идет от желания удержать то, что ускользает, рассказать другим о том, что еще не имеет имени и где слова бессильны, потому что исчезают вместе с туманом, которым окутано то, о чем хочется говорить.

Ну как же не сказать об этом субботнем дождливом дне с серой, нависшей и качающейся в пространстве массой, качающейся до головокружения. Как сейчас, вижу себя с бесплодной надеждой высунувшегося из окна столовой, которое выходит на площадь. По водной скатерти, шурша, с большой осторожностью едут машины, с холма сползают стоящие на нем дома, все сразу, и прячутся где-то на равнине. По фасадам домов течет колокольный звон, и вязкая слабость завладевает мною, моей гортанью. Чем бы заполнить остающееся до начала урока с Софией время? Под аркадами молчаливо стоят и смотрят на потоки воды люди, в кафе от просыхающих на плечах плащей идет пар. В книжном магазине от сырости гниет пол, а в воздухе висит водяная пыль, которую то и дело в дверь забрасывает ветер. Наконец пора, и я выхожу из пансиона.

Держась домов, иду вниз по улице, где меня обгоняют только стремительно едущие машины. С поднятым воротником без шляпы (меня всегда подкупал залихватский вид без головного убора), я, держа руки в карманах, прижимаю к себе свою жалкую преподавательскую папку и, как всегда, прихожу на урок, испытывая какую-то сухость в горле. Позвонив в дверь, жду. Потом замок щелкает, и на пороге меня встречает служанка, вся в белоснежном крахмальном плиссе. Сняв плащ и отдав ей, я замечаю у дверей в залу, что слева, одетую в черное Софию. Она не пошевельнулась. Продолжала стоять, прислонившись к створке полуприкрытой двери, ребро которой делило ее сверху донизу по линии глаз, грудей, ног на две равные половины. Служанка исчезла, и под монастырским куполом вестибюля мы остались наедине с доносившимся с улицы фантастическим шумом дождя. Я сделал шаг вперед; София, не двигаясь с места, небрежно, словно для поцелуя, протянула мне левую руку.

— София!

— Ола, доктор!

Только тут она отошла от двери и принялась снимать книги с полки. Потом, высоко держа их на кончиках пальцев, как официант поднос, подошла ко мне. Черное бархатное совершенно глухое облегающее платье оттеняло ее молодое лицо, теплую нежность затылка под поднятыми вверх волосами и слабость белых тонких рук. Но больше всего, пожалуй, выигрывал ее поразительный взгляд, взгляд бесхитростной силы, сдержанный, влажный и сверкающий — как первый грех. Мы сидели на углу стола. София держала руки на открытой книге. Не удержавшись, я взял их в свои. Стал перебирать пальцы, всматриваться в их кремоватую белизну и синие жилки вен. Длинные тонкие пальцы у самых ногтей выгибались, напоминая арфу. Но, недвижимые, предоставленные в мое распоряжение, казались мне мертвыми. Тогда я перевернул ее руку, с тыльной стороны пальцы были менее таинственными, но и еще менее живыми. Возможно, потому, что были холодные. Я хотел было согреть их, но вдруг что-то во мне дрогнуло, и я отказался от своего намерения. В страхе я поднял глаза на Софию. Она бесстрастно смотрела на меня.

— У меня всегда холодные руки, даже летом.

Поскольку я больше не изучал ее руки, она высвободила их, взяла шкатулку, вынула из нее длинный мундштук и закурила.

— Что вы скажете о моем кабинете?

Это была маленькая зала с высоким сводчатым потолком, двумя креслами, одним столом, этажерками и картинами. Большое окно выходило в пустынный двор, где никак не унимался дождь. София задернула занавеску и зажгла свет. И мы, отдаленные от города шумом нескончаемого дождя, оказались уединенными в этом интимном монастыре, где тайна Софии открывалась или становилась доступной.

— Здесь очень хорошо, — сказал я.

Сдержанное тепло электрического камина, безраздельная, охраняемая дождем тишина и наше защищенное уединение узаконивали мое возбуждение, разжигали уже занявшийся во мне алчный разрушительный огонь. Однако существовал мир условностей, и мы должны были общаться на его нейтральной почве.

И я спросил:

— Урок приготовили?

— Даже не открывала книгу, — сказала она, улыбаясь сквозь сигаретный дым. — Вы довольны?

— Доволен? Почему?

— Послушайте, доктор, если что-нибудь когда-нибудь меня и заботило, так только одно — желание быть последовательной и согласовывать свои чувства с действиями. А вот вы, почему вы к этому не стремитесь?

— Почему же не стремлюсь?

— Хм… Не стремитесь. Если бы стремились, то… давно бы поцеловали меня.

В водоворот я попал не сразу. Какое-то мгновение я чувствовал себя оглушенным. Потом мной овладело безумие: оно бушевало у меня в крови, в нервах, в костях. Смущенная моим молчанием, София сидела напротив и, как натянутая струна, явно ждала моего зова. Я встал, дрожа всем телом, привлек ее к себе, сжал в объятьях, пытаясь передать ей свой жар, довести до предела, в котором сейчас сосредоточилась для меня вся вечная и бесконечная жизнь. Но вспыхнувшая в ее глазах искра была недвусмысленна и тут же заставила меня опомниться и отступить. Я почувствовал себя жалким; будто все вокруг увидели меня голым, — ведь все, что было тайным, сокровенным, оказалось выставленным напоказ и не нашедшим ответа. Я сложил свои бумаги, собираясь уйти. Тогда София, явно расплачиваясь проявлением собственной слабости за мое унижение, подошла ко мне. Она была совсем иная, покорная.