Языческие божества Западной Европы. Энциклопедия

Наиболее ярко комическая и «двойниковая» составляющие образа Локи проявляются в эддической песни «Перебранка Локи», в которой Локи «выводит на чистую воду» всех собравшихся на пир богов — и обменивается с Одином взаимными обвинениями, одинаковыми по своей сути.

Бога скальдического искусства Браги «волчий отец» (эпитет Локи, связанный с тем, что чудовищный волк Фенрир — его сын) попрекает трусостью, Идунн и Гевьон обвиняет в распутстве, Фригг — в прелюбодеянии с братьями мужа, Фрейю — в порочности и кровосмесительной связи с Фрейром, Тюра — в малодушии, Хеймдалля — в чрезмерном усердии, Тора — в страхе перед великанами. Одину же он бросает такое обвинение:

Молчи-ка ты, Один!с начала временлюдей ты судил неправо:в распре не раз,кто праздновал труса,тому ты дарил победу.

Далее следует взаимный упрек в колдовстве, «недостойном» богов:

Один сказал:«Пусть в распрях не раз,кто праздновал труса,тому я дарил победу,зато восемь зимты в подземье сидел,был дойной коровой,был женкой рожалой,ты — бабоподобный муж!» Локи сказал:«А сам ты, я слышал,на острове Самсей,как ведьма, бил в барабаны,жил, ворожея,у людей в услуженье, —сам ты бабоподобный муж».

Кроме того, в этой песни содержатся многочисленные намеки на Рагнарек — битву перед концом света — и печальную участь богов, которую предвидит Локи. Так, он говорит Фрейру, намекая на миф, изложенный в песни «Поездка Скирнира»:

Дал ты в уплатуза Гюмира дщерьзлато и меч в придачу:коль Муспелля чадапромчатся сквозь Мюрквид,чем ты, несчастный,помашешь?

Тору, грозящему ему своим молотом, Локи советует быть посдержаннее:

Ты же, сын Йорд,к меду пришел, —почто же, Тор, вздоришь?Не столь будешь стоекв стычке с тем волком,что Родителя Ратей пожрет… [120]

120

Родитель Ратей — Один.

Вдобавок в этой песни Локи фактически признается в своей причастности к смерти Бальдра:

Фригг сказала:«В застолье пристало льстоль много о старомвам толковать сегодня?Зачем понапраснудвум асам спорить?Прежние распри забудем!»Локи сказал:«Молчи-ка ты, Фригг!ибо, Фьегюна дщерь,как раз ты блудить горазда:Вили и Ве,хоть Видрир — твой муж,с тобою любились оба». Фригг сказала:«Когда бы сидел здесь,у Эгира в доме,хоть кто-нибудь,Бальдру подобный,ты с пиршества асовсейчас не ушел быиначе, как больно побитый».Локи сказал:«Знать, мало досталось! —желает ли Фриггхулу до конца послушать?Я — вот причина,что сына вовек,Бальдра, с тобою не будет!» [121]

Это признание переполнило чашу терпения богов, и они решили отомстить Локи. Как гласит миф, Локи ускользнул из дома Эгира, превратился в лосося и спрятался в водопаде, однако асы его поймали и связали кишками собственного сына Нарви. Скади, дочь великана Тьяцци, которую Локи также оскорбил на пиру, подвесила над его лицом ядовитую змею. Сигюн, супруга Локи, подставляла под каплющий яд чашу; когда же чаша переполнялась и Сигюн ее опорожняла, яд капал прямо на лицо Локи, и тот корчился так, что содрогалась земля. Связанный и казнимый, Локи осужден пребывать в некоей пещере до того мгновения, пока не придет срок битвы перед концом света и он не вырвется на свободу.

121

Видрир — эпитет Одина.

Скандинавская мифология отличается от прочих мифологий индоевропейского ареала прежде всего тем, что в ней особое значение придается судьбе. Этот «мировой закон» определяет не только поступки людей (как, скажем, в мифологии греческой или кельтской), но и деяния богов. Никто из них, даже сам Один, не властен изменить того, что предначертано судьбой: Бальдру суждено погибнуть — и он погибает, несмотря на все усилия асов; Фенриру суждено вырваться из пут — и он вырывается, как ни удерживают его боги; миру суждено быть разрушенным — и он разрушается, вопреки героизму асов в последней схватке перед концом света.

А. Я. Гуревич называл скандинавское представление о судьбе «активистским», противопоставляя его представлению «фаталистическому», когда герой покоряется возвышающейся над ним силе; жизненные установки героев (и богов) скандинавских преданий противоречат «фатализму, превращающему человека в безвольное орудие безличной судьбы». Скандинавский герой «не отделен от своей судьбы, они едины, судьба выражает внеличную сторону индивида, и его поступки только раскрывают содержание судьбы. Он осознает себя как личность постольку, поскольку ощущает в себе свою индивидуальную судьбу».

Скандинавские боги действуют в «пространстве судьбы», представленном двумя проекциями мифологического мироздания — горизонтальной, противопоставляющей освоенный мир (Асгард и Мидгард) миру неосвоенному (Утгард), и вертикальной, которую удерживает и структурирует мировое древо ясень Иггдрасиль, выступающее и как древо судьбы с норнами у корней; действуют, сознавая, что все их деяния ведут, если воспользоваться современным физическим термином, к нарастанию энтропии и к гибели мира. Но бездействовать нельзя, иначе это — не жизнь.

Эсхатология — представление о грядущем конце мироздания — сложилась, по всей вероятности, под влиянием формирования концепции исторического времени — противопоставляемого времени мифическому, циклическому, существующему, по образному выражению М. Элиаде, «в круге вечного возвращения». В рамках мифического времени эсхатологические мотивы в мифах если и присутствуют, то, скажем так, в латентной, неявной форме. К таковым мифам можно отнести рассказы о древнейшем потопе или пожаре, о гибели старшего поколения богов (великанов, титанов), обитавших на земле до появления человечества. Классический пример эсхатологического мифа в границах мифического времени дает индийская мифология, которая содержит представление о космических циклах гибели и обновления мира: вселенная гибнет, когда засыпает Брахма, — и возрождается, когда наступает новый день бога-творца. Этот процесс повторяется непрерывно, разве что он весьма длителен. С появлением исторического времени идея истории как процесса движения от начала к концу — идея, с течением веков выкристаллизовавшаяся в прославляемое одними и проклинаемое другими понятие прогресса, — проникает и в мифологическую цикличность. Мир создается, чтобы быть разрушенным, причем теперь гибель мира затрагивает не только старшее поколение обитателей земли, но буквально всех, в том числе людей. Квинтэссенция «историзации» мифологии — христианская апокалиптика с ее мотивами Судного дня и Страшного суда. Кстати сказать, в христианской мифологии, как и в мифологиях иудаистической и иранской, эсхатологическая тема приобретает «этическую составляющую»: гибель мира неизбежна, поскольку он погряз в грехе, и только очищение огнем способно принести избавление от скверны.

Скандинавская мифология — во всяком случае, на той, достаточно поздней стадии своего развития, которую сохранили для нас песни «Старшей Эдды» и прозаические фрагменты «Младшей Эдды» [122] — безусловно исторична; в ней присутствует «направленное» время, движущееся от начала к концу. Она уникальна в том отношении, что эсхатологическая тема составляет основное ее содержание; более того, в скандинавской традиции гибель мира неизбежна, поскольку мироздание рукотворно, а потому обречено состариться, одряхлеть и умереть, — и вместе с мирозданием гибнут боги, гибнут раз и навсегда. [123]

122

Оба текста относятся к XIII в., между тем как христианство распространилось в Скандинавии в X–XI вв.

123

Возможно, нежеланием «расставаться» с «привычными» богами отчасти объясняется эвгемеризация скандинавских божеств в «Саге об Инглингах» и в прологе к «Младшей Эдде» Снорри Стурлусона. Может быть, это — в известной степени попытка «продлить жизнь» богов, изобразив их не божествми, а много знавшими и много умевшими людьми, первыми правителями Скандинавии.