Йод

Всех все устраивает. Государство мудро молчит: пусть граждане перебесятся. Иначе, не дай бог, начнут оглядываться по сторонам и увидят, что за первые десять лет новорожденного тысячелетия почти ничего не сделано.

Да, есть и победы: налажен транзит молдаван, для поклейки обоев, и таджиков, для уборки говна, – самим убрать свои говны уже западло, лучше подождать, пока таджик проедет две тысячи километров и наведет порядок.

Простите, я больше в этом не участвую. Лично мне таджик не нужен, не так много говна я произвожу, чтобы не суметь самому за собой прибрать. А таджиков – я с ними служил два года, куревом угощал и за одним столом кашу пшенную трескал – я знаю как людей гордых, умных и жестоких, и они еще припомнят гражданам Российской Федерации их говны. Потому что никто, ни один человек на белом свете, включая самого темного, неграмотного, малоимущего, не рожден для того, чтобы убирать за другим человеком его говно. Мое говно – это мое говно, никому не доверю его убирать, и мне плевать, капитализм у вас или что-то другое, а если кто-то подойдет и предложит: «Давай я твое говно за тобой уберу, по сходной цене», – такому могу и в лоб дать.

Не думай про мое говно – про свое думай, ага.

Такой монолог я произношу в уме на протяжении примерно часа, рассматривая сидящего напротив дядьку в шортах, он пьет водку и после опрокидывания очередной рюмашки мелко сучит белыми, странно безволосыми ногами – не иначе от удовольствия. Он явно погорячился с шортами, на дворе сентябрь, но для юниора короткие штаны в самый раз.

Потом заведение закрывается. Полночь, пора домой. Жена не ищет меня, не звонит на мобильный, она знает, где я, она привыкла к тому, что супруг просиживает штаны в ближайшем кабачке.

Поздним вечером в моем районе хорошо, свежо, много разноцветных огней, много пространства. Существенно тише, чем днем, – обычный техногенный городской гул, разумеется, не исчезает, но как бы отодвигается от головы на некоторое расстояние, и я ощущаю себя иначе – теперь мне нравится этот город; все-таки в асфальты, кирпичи и железобетоны вложено немало труда. Огромные плоскости магазинных парковок свободны от машин, прохладный ветер гонит бумажки и картонные стаканчики из «Старбакса». Часто вижу под ногами медную мелочь, даже монеты в рубль и два рубля. Кризис не кризис, а ценить и считать деньги тут пока не умеют.

Во дворах полуночная публика: молодежь и те, кто себя к ней причисляет. Смех, пиво – но все мирно, без хулиганства и громогласного мата. Особи мужского пола на вид приятны: красивы, мускулисты, держатся 5 уверенно, а вот среди женщин и девушек вижу представительниц двух новых генераций: во-первых, очень толстых, раскормленных молодых девок, пятнадцати–двадцати лет, я их называю «девки с жопами», и, вовторых, молодящихся дам в роковых летах, часто совершенно непрезентабельного вида, неопрятных и скверно причесанных, но непременно с татуировками на плечах, лодыжках или талиях. Если кельтские узоры на дряблых телесах бальзаковских дам меня забавляют (в борьбе за мужчин все средства хороши), то смотреть на «девок с жопами» грустно. В две тысячи третьем или две тысячи четвертом их совсем не было. В две тысячи пятом кое-где появились. Теперь, к концу десятилетия, я наблюдаю их ежедневно в больших количествах. Фастфуд, пиво, булочки, малоподвижность, презрение к спорту, плюс мода на феминизм, плюс хорошо зарабатывающие отцы, не жалеющие для дочерей карманных денег, – и вот вам жирные зады, щеки, складки на животах. Новая порода.

Мне всегда думалось, что появление новой человеческой породы, или подвида, – дело долгое. Я почему-то считал, что вырождение какой-либо общности, разжижение и охлаждение крови происходит медленно, на протяжении многих десятилетий. Оказалось – ничего подобного. Вырождение бывает стремительным, в масштабах истории – мгновенным, как фотовспышка. Шести, семи лет достаточно, чтобы в стране, где традиционно гордились своими женщинами и закрепили свою гордость в стихах и песнях, появились полусонные, рыхлые, уродливые «девки с жопами».

Я думал, наша природа прочна и устойчива. Я думал, у русских сильнейшая генетика. Гордился голодными и злыми соплеменниками – ведь только голодные и злые умеют переделывать мир. Я верил в мой народ. Ведь мы столетиями недоедали, воевали, терпели. У каждого в предках есть или раб, или зэк, или солдат. Я полагал, запаса прочности хватит надолго, и мы, пусть и сытые, будем еще сто лет рожать жилистое, ловкое и смышленое потомство. Оказалось, нихера подобного. Пяти лет благополучия хватило, чтобы понять: мы тоже можем стать мягкотелыми. Мы тоже можем выродиться.

Глава 6. 2000 г. Национальный вопрос

На протяжении множества лет я был убежден, что русские не способны к вырождению. По крайней мере в ближайшие пятьсот лет. Кровь слишком ядреная. Даже разбавленная, по исторической традиции, алкоголем, она остается горяча. Однако есть народы с более горячей кровью. Сам я русский, насквозь, с ног до головы. Второго такого русского еще поискать. Мои предки восходят к самарским староверам. В первой трети девятнадцатого века по неизвестным мне причинам моя родовая община снялась с места и мигрировала в нижегородские леса, где была основана большая колония, ныне – село Селитьба; там родился мой дед. От староверов во мне многое: и некоторая сумрачность физиономии, и сухость в общении, и потребность в труде, и сама фамилия, и нежелание работать за жалованье. Мне нравится помнить, что прадеды были не крепостными рабами и не дворянами-рабовладельцами, а свободными людьми. В земле ковы6 ряться, растить злаки и огурчики я не люблю, зато ремеслами всегда занимался с удовольствием – прадеды тоже не обрабатывали землю (ибо какое земледелие в лесах?), но промышляли торговлей древесным углем, а впоследствии, ближе к началу двадцатого века, – кузнечным делом.

Добавим сюда профессии моих дедов и родителей – все педагоги, сельские учителя – и получим интеллигента в третьем колене, совка и романтика, патриота, в отрочестве объевшегося классической русской литературою и мучительно болеющего за полупьяный, беззубый, пахнущий навозом «народ». Тот самый, что со дня на день должен понести с базара Белинского и Гоголя, но все никак не несет почему-то.

В деревне, где я рос, из прочих народностей проживали только несколько вежливых евреев. О существовании, допустим, таких загадочных людей, как адыги или эвенки, я знал только из статей всесоюзного журнала «Мурзилка», где однажды из номера в номер целый год публиковались рассказы о Героях Советского Союза разных национальностей. Минимум по одному Герою имелось в Союзе на каждую национальность, включая самые малочисленные. Вот как строго было поставлено.

Во времена СССР дружбу народов крепила армия: в восемнадцать я обнаружил себя в казарме, среди эстонцев, армян, казахов и украинцев, как западных, так и восточных. Меня, салабона, быстро научили не путать грузин с осетинами, а латышей с литовцами. Ходил даже один цыган, маленький, веселый и знаменитый невероятной физической силой: одной рукой поднимал двухпудовую гирю дном вверх. Кому любопытно – попробуйте и поймете.

Было еще трое чеченцев, они держались скромно, по возможности отдельно ото всех, почему-то все трое щуплые, зато весьма спортивные мальчишки. На них мало кто обращал внимание. Проблемы нам, славянам, создавали в основном крупные и агрессивные землячества казахов и таджиков. Таджики в моем гарнизоне были очень влиятельны, один – банщик, другой – хлеборез, третий – повар, все двухметровые. Банщик как-то избил меня, за дерзость, и я полгода вынашивал планы мести, собирался подстеречь обидчика вечером в его заведении и отмудохать железной шайкой – но тут он ушел на дембель.

Дальше проматываем вперед три года, попадаем в Москву и видим меня на позиции бывшего студента, а ныне двадцатидвухлетнего начинающего полубизнесмена-полурэкетира, тяготеющего к кулачным боям и прочему насилию. Вместе с опытными приятелями он приезжает на машине в университетское общежитие на улице Шверника, где меж двух высотных корпусов есть столовая, а прямо над ней, на балконе, – кафе, и там за лучшим столом, в углу, ближе всех к стойке бара, в любое время дня и вечера сидят несколько огромных мужчин, меньше всего похожих на студентов. Это – чеченцы, им можно продать доллары, если они у вас есть. Им можно продать все, что имеет реальную ценность, но, если у вас ничего нет, лучше не соваться. Чеченцы сидят целыми днями, по-кавказски непрерывно дуют чай, то оглушительно хохочут, то спорят – громко, гортанными грубыми голосами, – не заботясь о том, что их подслушают; щелкающее и цокающее наречие дико и странно уху потомка нижегородских староверов.

Мои приятели подходят к чеченскому столу поздороваться, но я не подхожу, я гордый и люблю держаться в тени. Сажусь в сторонке; моему самолюбию достаточно того, что я не в столовой макаронами обедаю, а пью кофе в баре, типа деловой человек. Пока мои друзья пере6 тирают с Вахой и Ахмедом, те быстро бросают на меня изучающие взгляды – я похож на них, я смахиваю на кавказца, у меня – стопроцентного русского – нос с горбинкой, темные волосы, карие глаза и прямая спина. Есть и мышцы, но против чеченов я, разумеется, слабак. Они массивны, волосаты и держатся королями. О них ходят легенды, и уже плавают в воздухе слова «Дудаев» и «авизо».