Юдаизм. Сахарна

«...Проф. Олесницкий (автор громадного исследования о Ветхозаветном храме) высказывает соображение, что здесь лишь обычные фарисейско-саддукейские споры об обрядовой чистоте, причем в своей глубокой ненависти к садцукеям-первосвященникам и священникам, хранителям священных книг, фарисеи решили признавать нечистыми даже священные свитки, которыми в храме пользовались саддукеи» (Юнгеров, стр. 109—110).

Но ведь спор на Иамнийском собрании шел не о матерьяпе (пергамент) книг, а о тексте их, мысли, слове, духе; и не только об одних тех свитках, которые могли быть получены из помещений храма, и где до них могла дотронуться саддукейская рука, — а и о всяких написанных дома свитках, написанных вне Иерусалима, в Вавилоне, Персеполе или Александрии. Сверх этого, спор идет о высоте книг, и «осквернение рук» есть качество не понижающее эту высоту, а единственно удостоверяющее их высоту, — как это видно из перипетий спора. Полная глупость мнения Олесницкого ясна из того, что, очевидно, «саддукеи», каковыми в известный и притом долгий период истории были храмовые священники и первосвященники, конечно, «брали в руки» свитки без исключения всех священных книг: о чем же было спорить?!Как было выделить или узнать, что, напр., Екклезиаста «не коснулась ни одна саддукейская рука»? Спор был невозможен и смешон, как если бы кто-нибудь поднял вопрос, не касались ли «нигилисты текста Пушкина», не «держали ли в руках книги Пушкина», — и «осквернили их». Оторасывая это нелепое мнение, мы остаемся при факте, что евреи, споря о «боговдохновенности», нерациональности, неизмышленности текстов Писания, употребляют вместо этих слов, с равным значением, другие: суть ли они (тексты) или не суть «оскверняющие руки», именно не бумагою или кожею, а смыслом, духом их. Если «свыше» — оскверняют; а если в них написано обыкновенное, наше, земное — «не оскверняют». Но что значит «не оскверняют»? Очевидно, раз дело касается Св. Писания, слово «оскверняют» нельзя принять в нашем моральном смысле, ни в смысле вообще «унижают», «ухудшают». Ведь Св. Писание нужно читать, закон велит его читать. Что же все это значит? Возьмем аналогии. Закон велит брать жену, но, пережив с нею «Песнь песней», все же нужно вымыть руки; она «священна» — по закону, по тексту, по духу, по всеобщему признанию: но, побыв с нею, муж «осквернился» и должен вымыться. Все идет к истоку Израиля и всех законов у него, и всех слов у него: текст Свящ. Писания, если оно подлинно дано свыше, а не «приблизительно только» священное, в словах своих, мысли, духе, букве, в переписанном, в пергаменте, на котором написано, как бы «лоснится» и «маслянится» и... о нем можно сказать, что таинственные благоуханные слова его пали на землю от Бога, как «мирра падала с рук Суламифи, и капли текли с пальцев ее»... «Пахнет книга?» — «Да! Песнь п. пахнет. Екклезиаст — не знаем». — «Тогда, почитав Песнь п., вымоем руки; а после Екклезиаста умываться не надо: это не боговдохновенная книга, а обыкновенная философия». Вот смысл и дух спора на Иамнийском собрании¹⁵⁶ . Поразительно, что износившихся текстов одного Св. Писания евреи не истребляют, не рвут, не сожигают: «кровь потечет»; и они хоронят эти вышедшие из употребления тексты, складывая их в сухом месте. Так было найдено собрание изношенных пергаментов в Каире, куда их складывали из местных синагог 1000 лет. «Живое слово», «слово Живота»...

Может быть, мы лучше выразим мысль свою, сказав, что на Иамнийском собрании шло различение как бы живых цветов от цветов из шелка и золота: в «канон» были включены только «пахучие тексты» из. «живых цветов», — а из шелка и золота цветы, как они ни прекрасны, естественно, ничем не «пахнут», и их выкинули из канона. В «каноне — сотворенное, рожденное, живое; вне закона — сделанное, великолепное, полезное, но — мертвое». Вот мысль иудеев, не уловленная Юнгеровым и Олесницким.

Но поспешим к заключению. Иегова есть «супруг Израиля», когда— то давший ему, как жених, в «вено» землю Ханаанскую, и затем все время мучивший «невесту и жену» приступами яростного ревнования... В этом суть всех пророчеств, сплетающих нежность ласк и обещаний с угрозами за возможную измену, со страшным наказанием за совершившуюся измену... «Давала мять сосцы свои чужеплеменникам»; «раскидывала ноги по дорогам и блудила, а не была со Мною»... Весь пресловутый «монотеизм » евреев есть «еамно-мужие», верность «одному мужу», каковою Авраам поклялся при завете Богу за себя и потомство («семя»), свое: «Мужа другого не буду иметь», — сказал он с трепетом, получив Ханаан: «Ни — убегать к любовникам»... С тех пор и за это он был возносим, мы почти можем сказать — как Ганимед Зевсом: только у греков это вымысел и вообще ничтожная сказка, у евреев — действительность. «Будешь в опасности — и уберегу тебя, по жердочке будешь идти через поток — и не дам упасть тебе». В этом — смысл тысячи слов, обещаний, нежности. Или — гремящих, невыносимых угроз, «если будут мять сосцы у тебя другие (=не «Аз, Бог твой»), В этом отношении «Песнь песней» есть символ или иносказание любви Божьей к человеку, любви человека.к Богу. «Вот как»... «Вот плод завета»... В «Песне песней» говорится о Соломоне и Су— ламифи; в то же время тут говорится о каждом израильтянине и израильтянке; это — книга постоянного семейного чтения, в собрании всей семьи, в вечер с пятницы на субботу; в то же время это и песнь о завете между Богом и человеком. Светы переливаются, тени волнуются, сумрак сходит на землю: лица неразличимы, очерк фигур неясен... Да и не нужно, не хочется этого. Но восточные ноздри широко раскрыты, — нервные, восприимчивые, утонченно-чувствующие: все «говорится» аромаюм, и даже шепот, неясный, мглистый, невнятный, — почти ненужное здесь дополнение. «Кто тут? Я ли, мы ли? Соломон, Суламифь? Или Бог и Царица-Саббатон, ныне в субботу сошедшие в каждую еврейскую хижину?» Вежди слипаются, разум неясен... и не хочется различить, не хочется ответить... Все — слилось, и все — едино... Единое в Едином, одна для одного и один для одной.

«Монотеизм», — шепчут ученые.

«Не проходите мимо, не вспугните любовь», — поправляет «Песнь песней».

Только раз удалось это человечеству... И нельзя поправить, нельзя ' переиначить ничего в «Песне песней»... Пусть же поется она, вечная, без переложений и без подражаний...

Спб., 21 февраля 1909г. 

В соседстве Содома (Истоки Израиля)

Евреи — женственная нация, вот на что надо обратить внимание. Если и среди нас встречаются люди с особенно-женственным, мягким сложением, — с мягким лицом, мягким голосом, мягкими манерами, — с мягкими идеями, повышенной серьезностью и чувствительностью, сентиментальные, и прочее, и прочее, то у евреев эта женоподобность — национальна. Обратим внимание на голос: за всю жизнь я не помню, чтобы еврей когда-нибудь говорил октавой. Даже густого баса я не помню определенно, чтобы встречал когда-нибудь. Все их голоса — пискливые, крикливые и, еще чаще — мягкие и интимные.

Голос — великий показатель натуры, именно — самого фундамента ее, органического, физиологического сложения.

Отсюда необозримые последствия, практические и теоретические.

Все их «гевалты» — это бабий базар, с его силой, но и с его слабостью. В сущности, на «одоление» у них не хватает сил; но в них есть способность к непрерывному повторению нападений, к неотступности, привязчивости. «С бабой — не развяжешься», — это относится к евреям, относится к нации их. Это нация гораздо более неприятная, чем существенным образом опасная; с ней всегда много «хлопот», как с нервной и капризной женщиной. Она угрожает «историями», «сплетнями», «сварой»; и где евреи, там вечно какая-нибудь путаница и шум. Совершенно как около навязчивой и беспокойной женщины.

Они избегают и не выносят трудных работ, как и солдатский ранец для них слишком тяжел. Это оттого, что они просто физически слабее других племен, именно как «бабье племя». Охотника с ружьем среди евреев нельзя себе представить. Также «еврей верхом» — смешон и неуклюж, неловок и неумел, как и «баба верхом». За дело ли они возьмутся — это будет развешивание товаров, притом легких (аптека, аптекарский магазин), конторское занятие, часовое ремесло. Но они не делают часы, а починяют часы. Вообще, они любят копаться в мусоре вещей, а не то, чтобы сотворить, сделать новую цельную вещь. Они какие-то всемирные штопальщицы...

Увы, «нам всем нравятся женщины» — не лицом вовсе, а их уступчивой, угодливой, любезной и ласковой природой. «Женщина обольстительна», и на этом женоподобии евреев основана главная часть их успехов. Они и, пожалуй, оне всюду вкрадываются, входят, — и всякую минуту готовы вам оказать услугу с чисто женскою добротою и живостью. Сюда присоединяется их интимный тон во всем, — опять женский. Евреи бы оборвались на первом, на третьем шаге, будь их любезность деланной или фальшивой. Нет, — это «в самом деле», потому что они — «в самом деле бабы». Они как-то пристают к мужчинам и мужественным нациям, и это влеченье — «род недуга», и в комическом, и в серьезном смысле. Думать, чтобы Левитан «фальшиво» рисовал все русские пейзажи, целую жизнь — одни русские пейзажи, не нарисовав ни одного еврейского домика и ни одной еврейской семьи, — невозможно. Также и Шейн, собиравший всю жизнь русские народные песни, — конечно, любил их не деланно, а по-настоящему. Отсюда поразительное явление: «вообще евреи не любят русских», «вообще евреи враждебны России», но «этот еврей почему-то любил меня и дружил со мною», и даже — «много сделал мне добра». Это — частая фраза, это — повседневно. Но обратите внимание, как же это перекидывается в реальное отношение вещей: «да, евреи вообще худая нация, но этот еврей — хорош», иногда — «какое-то удивительное исключение». Но, поверьте, всякий еврей имеет «свое исключение» и где-нибудь среди русских имеет «исключительного друга». Что же оказывается: все евреи как будто имеют себе среду сопротивления, но каждый еврей без труда проходит ее, «потому что имеет себе друга», которого и он «в самом деле любит» и «оказывает ему услуги». На этом основано бессилие «мер против евреев» и «законодательства против евреев», которые всегда обходятся: ибо около закона стоит исполнитель, который «все сделает для этого исключительного еврея, своего друга».

Еврей лично просачивается, когда «не пускают их нацию». Но ведь нация состоит из «лиц», — и проходит вся нация, хотя не скоро. Но она терпелива женским терпением.

Отсюда мучительный «гевалт», который поднимается в еврействе, когда их гонят, отторгают от себя; когда в них заподозрен дурной поступок или дурной человек. Опять это не деланно и тут не одни деньги. Прислушайтесь к тону, тон другой. Тон бабий. «Я — честная жена!», «Я ничего худого не делала!», «Это — сплетня обо мне». «Я — верна своему мужу (мужественному племени,— сравнительно мужественному, — среди которого евреи живут). Они боятся не факта, а у них вызывает тоску мнение. Они оскорблены, как «честная женщина», заподозренная в «дурном поведении». Просто они оскорблены этим и кричат на весь мир. В безумных их выкриках есть нотка отчаяния: «уходит возлюбленный». Самое отторжение, которое у финнов вызвало бы грубость, у немцев — высокомерный отпор или методическое сопротивление, у евреев вызывает истерику, как если муж «предлагает жене жить на отдельной квартире». Тут все настоящее и никаких подделок. Евреи знают, что банки у них останутся по-прежнему, что богаче всех они будут по-прежнему. Не в этом дело. Бабе нужна «любовь». И она визжит на весь свет, когда ей говорят: «Не люблю». Все их ругательства теперь России есть ругательства «заподозренной в поведении жены». Оттого они не хотели суда, — ни Дрейфуса, ни Бейлиса. «Как смеют подозревать!»

Древние пророки все говорят о непрерывной влюбчивости евреев в соседние племена; и когда читаешь, то долго не понимаешь, «что это такое», — читаешь и не веришь глазам, не веришь слуху своему. Но настойчивость и постоянство все одной и той же жалобы пророков, жалобы мучительной, наконец убеждает в том, что мы имеем тут какую-то дикую аномалию «израильского племени», которую, оглядываясь кругом себя теперь, начинаем в самом деле постигать, как некую совершенную новость в истории. В Испании — к испанцам, в России — к русским (о других народах и странах не могу судить, не видав глазом) евреи действительно прилепляются, прилипают, как сказано о жене, что она «прилепится к мужу своему». Посмотрите на поведение немцев в России, чухонцев в России, единоплеменных поляков в России, французов, англичан, шведов, итальянцев (на юге), румын в России; и сравните с еврейским по тону, страстности и интимности... Ничего похожего и подобного! Раз русский, заехавший в Нью-Йорк, отдал поправить сюртук: он из гостиницы через слугу послал сюртук и не знал, к кому он попадет. Сюртук приносит из починки еврей и, отдавая, застенчиво говорит: «У вас метка на воротнике: С.-Петербург. Значит, вы русский?» — «Да. Но не из Петербурга, а из Одессы». Вдруг еврей подскочил к нему, весь сияя: «Из Одессы??! И кто же у нас там теперь городской голова???» Согласитесь, что никакой выгнанный из Таганрога итальянец не стал бы интересоваться «дальнейшей судьбой Таганрога» и совершенно о нем забыл бы. Тот же русский мне рассказывал, что в Бостоне он увидел массы интеллигентной еврейщины, в последней бедноте, которые все курили папиросы «Бакунин», с его портретом на мундштуке, и называли себя «русскими нигилистами» и «русскими анархистами». Таким образом, «мука наша от еврейства», которая есть и которую нужно обдумать, так сказать, спаяна из двух пластинок, как сложные маятники хронометров:

 они действительно успевают и все захватывают;

 но это происходит автоматически, вне их национальной преднамеренности и национального плана, а само собою и проистекает из одной малозамеченной их национальной особенности;

 женственности, прилепленности и прямой привязанности, почти влюбчивости; во-первых — лицо к лицу с тем человеком, с каким каждый из них имеет дело, и во-вторых — вообще к окружающему племени, обстановке, природе и быту (укоры пророков, да и очевидность).

Еще о маленькой подробности, — их «побоях», которые были во все века. Во время побоев они только визжат и бегают, и почти никогда не сопротивляются. Увы. и слабому полу приходится терпеть эти «домашние потасовки». Тут есть, конечно, физические и экономические причины, но такая картина всего решительно образуется на почве бабьего характера евреев, которых у мужского племени, например, у казаков времен Бульбы (когда «полиция вовсе не возбуждала против них народа») — руки чешутся «потрепать» немного.