Юдаизм. Сахарна
Шрифт:
Все это в высшей степени замечательно. Печаль и восторг — это самая суть молитвы еврейской. У нас вовсе не так: это - чтение, в ровном голосе, на протяжении всей молитвы и даже всех молитв. «Богородице»... читается, как «Отче наш»... — без перемены темпа. Наконец, пение молитв у нас бывает умилительное или трогательное, но, напр., чтобы оно перешло в угрозу или восторг, или, наконец, в прямой плач — этого просто нельзя представить себе! Таким образом, психология нашей молитвы совершенно другая, чем еврейская, и мы не Тому и не так молимся, как они. «Боги разные»... Но еще о «плаче» и «восторге»: они вообще образуют суть библейского теизма, и у Моисея этот словесный очерк: «с каким-то азартным озлоблением грозил кому-то в пространство сжатым кулаком», — мы читаем, как равно и это читаем же: «в экстазе радости тихонько пел». — Перемены темпа и само лицо переменяющееся — то же сейчас, как и при Иисусе Навине. Заметим, что он — не ритуально плачет, не «по требе», не потому, что требует текст читаемый: из рассказа видно, что он
Друг мой! Прежде, как и ныне,
Адониса отпевали.
Стон и вопль стоял в пустыне,
Жены скорбные рыдали.
Друг мой! Прежде, как и ныне,
Адонис вставал из гроба:
Не страшна его святыне
Вражьих сил слепая злоба.
Друг мой! Ныне, как бывало,
Мы любовь свою отпели,
А вдали зарею алой
Вновь лучи ее зардели.
(Вл. Соловьёв)
Конечно — это только стишок, но вместе — это мимолетное и без справок припоминание того действительного исторического факта, что по всему азиатскому и африканскому побережью Средиземного моря действительно молитва состояла из темпов рыдания и ликования. Это как бы поднятие и опадание человеческого пульса к небу. Да вот, напр.: «Многие обычаи египтян заслуживают упоминания; есть у них, между прочим, одна песня — Лин, та самая, которую поют в Финикии, на Кипре и в других местах, причем у каждого народа она имеет особое название; с нею совершенно сходна и та песня, которую под именем Лина поют эллины. Многое в Египте возбуждало во мне удивление, в том числе и песня Лина: именно, откуда египтяне позаимствовали имя Лина? Они, очевидно, искони поют эту песню. Лин по-египетски называется Мане- рос (NB: одно из провинциальных имен Озириса-Адониса). Египтяне мне рассказывали, что он был единственный сын первого египетского царя, что после безвременной смерти он был почтен жалобными излияниями в песне; это-де и была у них первая и единственная мелодия» (Геродот, II кн., гл. 79). И еще: «Празднество в Бузирисе совершается так: после жертвоприношения все мужчины и женщины в числе многих десятков тысяч сокрушаются в слезах; по ком они сокрушаются — грешно было бы здесь сказать. Все те карийцы, которые живут в Египте, делают еще больше этого: ножами разрезают себе кожу на лице, из чего видно, что они не египтяне, а пришельцы» (Ibid., гл. 61). Имя потом забылось в истории, а темп взывания остался; как бы — «нет Пушкина», a ere «ямб — живет». Во всяком случае, здесь молитва — не повествование, не изложение нужд, не вообще умеренно ровная речь перед Богом. Но вернемся к нашему еврею.
«Но вот, Хацoс кончен. Отец, кряхтя, расправляя члены и разгибая спину, поднимается с полу, ладонью руки отряхивает пепел с головы, высекает огонь и зажигает сальную свечку, подходит к шкафу с книгами и достает оттуда несколько книг духовного содержания, в том числе Псалтирь, садится с ними за стол и принимается читать вполголоса, чтобы не тревожить сон домашних; прочитав по несколько страниц каждой книги и несколько глав Псалтыря, он принимался уже за великую, таинственную, кабалистическую книгу, именуемую Зоар, которую читал с особым вниманием, напрягая весь ум свой, стараясь проникнуть в глубину таинственности каждого слова ее»...
Остановимся. Уже из одного того, что имя Божие евреи знали, но никогда его не произносили, можно догадываться, что, конечно, значительнейшая часть веры евреев, именно ближайшая к умалчиваемому Богу — знаема ими была, но не высказывалась, а передавалась шопотом и тайно друг другу. Так видно по всему складу юдаизма, складу в нем тайны и страха. «Мы владеем, но чем владеем — никогда не скажем». Более чем вероятно, что с веками в устных передачах началась путаница, явные ошибки, подобные опискам переписчиков до Никона - и тогда явилось поспешное желание записать, однако записать так, чтобы никем, кроме своих, прочитано быть не могло. Отсюда безграмотная грамота, тайнопись — и вот Кабала; вот разные Зоар. В них что-то есть истинное, и даже это истинное есть главнейшее; но было бы безумием преднамеренные в них кляксы евреев пытаться перевести на обычный нам смысл. По всему вероятию, книги эти похожи на неотчетливую или совсем перевранную телеграмму: слова - бестолковые; но кто знает обстоятельства дела, все же из них разберет нужное. Попытаемся это сделать и мы. Вот автор наш, еврей-христианин, делает подстрочное примечание к слову Зоар, важности которого сам не отгадывает:
«Это - весьма почитаемая книга, сочинение известного талмудиста Рабайнаго-Шимона-бен-Иохая. Книга эта написана на языке не совсем понятном, именно: на халдейском, и довольно загадочна по содержанию, так, что с точки зрения здравого смысла выходит, что книгу эту сочинял не еврей, а христианин, или если еврей, то из тех, что уверовали во Христа как в Сына Божия. Вся книга наполнена трактованием о страстной, неизменной любви Бога к Шехине (евр. начерт. имени в рукописи), о любовном соединении Бога с нею, Шехиною, и происхождении, от этого соединения, смотря по обстоятельствам, либо Бар анфин (увеличенное лицо), либо Зайар анфин (уменьшенное лицо). Ясно, как день, что автор этой книги признавал тройственность лица Бога и под словом Шехина подразумевает Святого Духа. Блаженные
же евреи, точно одурманенные, с невыразимым наслаждением читают известные тексты этой прямо противоречащей ихнему убеждению книги, не желая вникнуть в смысл прочитываемого. Так, напр., при встрече царицы Субботы в пятницу вечером читаются два следующих текста: «Кечавно деинын Мисиахдаен лейло и Розо даедох; смысл обоих текстов сводится к тому, что Бог соединяется любовью с возлюбленным Им существом, и т. д. Что же, на самом деле, читают они, добрые евреи-то, и, главное, так восхищаются? Непонятно, право».XV
Не нужно подсказывать читателю, до какой степени автор этого рассказа не понимает предмета, о котором говорит. По-русски это просто звучит: «любовное соединение Бога с Шехиною». Но ведь наш «Бог»25 есть «Елогим» {не ед. число; форма ед. числа — Елоах) первой строки Книги Бытия\ «Барб Елогим» («=вначале сотворил Бог», т. е. небо и землю). Ученые гебраисты говорят, что Елогим здесь поставлено во множественном (будто бы) числе, не с иным оттенком, как мы употребляем «небеса» вместо «небо», т. е. что это фигуральное выражение без реальной в нем подкладки; напротив, богословы, как и бедный наш еврей-перекрещенец, не менее его видят здесь указание на Св. «Троицу». Между тем «Елогим», «Елоах» имеет корнем своим Ел, звук, который входит в Бел, или если мы отделим приставку, в б’Ел — божество всех семитических племен, которое с начала нашей эры переименованное в Вельзевула — стало «князем бесовским». Заметим, что у греческих писателей встречается Бел и Ел, B, и , так что первый звук б не был твердо ясен для греческого уха. О нем-то пишет Санхониатон, древнейший финикийский писатель-историк, фрагменты которого, сохраненные у христианских писателей, дошли до нас: «б’Эл имел обрезание genital'ий и принудил к тому же другие (низшие) божества». Туманный и бессмысленный отрывок, в котором ценно только, что финикийский б’Ел начал для Тира, Сидона и Карфагена то самое, что для Сиона начал «Елогим». Но около «Бэла» есть «Ашера» и вот тут-то мы находим настоящий комментарий как к «Шехине» бедного виленского еврея, так и не к единственному, но и не к множественному, а, конечно, двойственному числу Елогим: Елоах и Шехина «в любовном соединении», о котором читал анахорет-талмудист, и образуют «не слитно и не раздельно» существо Елогим. А что это — так, видно из того, что глагол «бара», «сотворил», поставлен в единственном числе. «Небеса сияют», «небеса видны», «небеса гремят» — вот ответ филологам, не замечающим, что сколь фигурально ни было бы поставлено во множественном числе подлежащее, при нем и сказуемое стояло бы тоже во множественном числе. Но есть только один акт, который пока длится и поскольку длится, — самая суть этого акта, хотя он един, заключается в двойственности его производителей. Но когда так, — то, очевидно, в Вильне, Варшаве, Вене не умер «древний Бел», ни около него «Ашера», и только они живут под другими именами.
Тот же человек, но уже переменил паспорт. Мы сейчас перейдем к книге, которую читал еврей, но бросим еще заметку, что, по свидетельствам Оригена («Homil. in Jerem», «Comment, in Epistolam ad Romanos»), Климента Александрийского (Stromata) и Феодорита — у египтян обрезанию подвергались не все, но избранные: именно 1) сами «жрецы»,
те, которые желали получить доступ к мистериям Озириса и Изиды, и
которые желали получить доступ вообще к изучению храмовой, «жреческой», «священной» науки. Так вынужден был обрезаться и Пифагор, путешествовавший в Египет и просивший «жрецов» посвятить его в их тайные знания. «Этого нельзя сделать, не посмотрев в корень вещей», — ответили ему они, указав на обрезание и потребовав его. «Нашу науку нельзя понять, ее можно почувствовать, а начало чувства — обрезание». Теизмы — сливаются.
Наука у египтян была «тайная», только в храмах и при храмах; как и Платон (тоже путешествовавший в Египет) разделил философские свои чтения на явные, для Афин и мира, и «тайные», в садах своей Академии, унесенные в сторону от взоров, как мы хороним «обрезанные» свои мысли или евреи закрывают свои обрезанные части. Всё — тайна. Всё — убегает в сокрытие. Не говорится полными глаголами, но только намеками, сокращениями, вроде условных: «и т. д.», «и т. п.», «и пр. и пр.». Но мы не только вправе, но и совершенно должны предполагать, что все народы, у которых круг религии начинался с обрезания, кроме явных писаний имели или имеют и тайные; кроме письменных памятников — и устное предание; кроме официальной почты имеют еще «посылки с нарочным» или «голубиную почту». Такое «тайное учение» было у обрезанников Пифагора, Платона, египтян; у евреев — это Кабала. Можно сказать, если бы о ней не было никаких известий, ее существование, т.е. что она есть, — мы заподозрили бы, догадались бы.
Уже Талмуд, если его читать прямо, не имея догадок о тайне юдаизма, представляется глубокою бессмыслицею; и, напротив, он исполняется тайного и очень приятного света в самых темных своих уголках для того, кто имеет свою «эврика» относительно его подпочвы. Тогда, напр., понятны становятся «обрезанные» и «не обрезанные плоды», т.е. простое раздвижение мысли брака (=пола) в universus, признание, что пол — дышит во всем. «Обрезанные плоды» — это пантеизм поверенный («вера», «сердечное упование», religio), как гегельянство есть пантеизм сознанный. И т. п. Такою же и еще более бессмыслицею прежде всего представляется и Кабала. «Священная Кабала» — называют евреи; «но это — бессмыслица!» — отвечают унисоном европейцы.
Я не видел никогда ни Кабалы, ни ее переводов; но читая о ней — не мог не поразиться опять светлыми, для меня прозрачными, пятнами там, где ее описатели восклицают только: «бессмыслица!».
Происхождение ее — неизвестно. И это — важно. Нам представляется везде в Библии твердый факт, отсутствие туманов, и мы так привыкли к этому, что отделяем арийцев от евреев тем, что первые — в мифах, вторые — без мифа. «Там — Бог, а у арийцев только сказания о бесах». Мы точно забыли Саула и тень Самуила, его испугавшую; что есть факт. Да, Библия есть факт, потому что Библия есть кровь; но от крови идут еще кровавые испарения, и вот это уже не факт, а призрачное, куда мы и вступаем.