Югурта

— Сколько вы хотите в месяц, Югурта Корнелиевич? — мягко произнёс Дудкин. — Мне говорили о вас только хорошее. Надеюсь, мы не поссоримся с вами.

— О да! О да! — сказал Югурта и окончательно смутился; он темно покраснел до самых корней растрёпанных волос.

— Вот видите, — сказал Дудкин. — Садитесь, садитесь, голубчик, я тоже был студентом, я сам… — он понизил голос — …я сам социалист. Будущие поколения разделят мое богатство, сделав меня простым управляющим его, не более!

— Я не верю в социализм! — сказал Югурта.

— Неважно, неважно, голубчик. Христос тоже был первым социалистом. Он говорил…

— Я и в Христа не верю! — угрюмо перебил Югурта и испугался. Однако светлое, маленькое лицо Дудкина не нахмурилось. Он ласково похлопал Югурту по плечу, Югурта размягчился и сел.

Дудкин вышел, бесшумно ступая по ковру. Югурта косо посмотрел на Жоржа. Жорж устало зевнул и начал показывать тетради. В тетрадях совершенно мужским почерком небрежно были выписаны искажённые французские слова, гневно перечёркнутые нервной рукой учителя.

Дудкин зашёл в гараж, где стоял небольшой мерседес, перекинулся словами с шофёром Леонидом, незаметно нюхая воздух. Он проверил высоту бензина в баке, что-то вспомнил и ласково кивнул головой.

Затем он зашел в конюшню: кучер Трофим вывел гнедого метиса; метис вставал на дыбы, его распирало овсом, его надо бы прогнать несколько километров твёрдой рысью. Но подкова на правой передней ноге немного отставала, и миллионер передумал. Он приказал Трофиму три дня не давать гнедому овса и забрал с собой ключи от кладовой.

Было тепло и душно; Дудкин решил пройтись по бульварчику до Старомосковской и поехать конкой. Он шёл по бульвару: этот бульвар тоже ничего не стоил городу — его посадило общество эстетов-гимназистов Третьей гимназии на праздник, на котором Дудкин произнёс речь о значении эстетики в русской жизни. Поэтому бульвар был неважен, и к нему подходила помойная яма реки Харьков. Однако и кислый запах застоявшейся воды не раздражал Петра Ивановича: в самом зловонии он умел различать какие-то тонкие обертоны, эфирные запахи, которые были только в его городе и напоминали ему, что он — властелин. В грубой вони гнили раз в раз всплывали только для тонкого носа неожиданные ароматы. Сегодня он уловил тень фиалок, он улыбнулся, втягивая носом воздух.

Он вышел на Старомосковскую возле казарм Пензенского полка. В полосатой будке спал дневальный. Длинный деревянный тротуар был с вечера покрыт чешуйками от семечек, сухими и звонкими на июльском солнце. Вдруг запахло свежей лёгкой струйкой: это хозяйка, приоткрыв калитку, высыпала на магистральную улицу из ведра арбузные кожуры, коробки от сигарет «Кальфа»; целый выводок утопленных котят, на мгновение радугой блеснув в воздухе, упал на мостовую в кружеве мыльной пены. Калитка молниеносно закрылась и снова зазеленела, спокойная и сонная, будто не открывалась двадцать лет.

Пётр Иванович, ловко спасшись от помоев, подбежал и сел на конку. Открытый вагончик содержал восемь жёлтых садовых скамеек, с обеих сторон его были две длинные доски, оббитые по краям кованым железом, по доске ходил кондуктор и продавал билеты.

Дудкин встал на переднюю площадку. Конный кучер сидел на велосипедном седле, надетом на железную палку, длинный кнут, как лист осоки, вырастал из двух железных колец, кучер дремал, ведь места были ровные, пара лошадей бежала тяжёлой конной хромой рысью, стуча подкованными копытами по рельсам.

Вдруг с лестницы на полном ходу спрыгнул студент Лаукс, высокий красивый блондин в серой рубашке под тужуркой. Ему нужно было в шахматное кафе. Пётр Иванович начал кричать что-то о нарушении правил, но как раз подходил погонщик с парой вспомогательных лошадей, чтобы тянуть вагончик на холм к Николаевской площади, и Пётр Иванович засмотрелся на погонщика.

Погонщиком был растрёпанный, в меру пьяный парень в кафтане; вместо форменной фуражки на нём был чёрный засаленный блин, который едва прикрывал короткий затылок. В левой руке он держал валок от ремня на пару лошадей с железным крюком, который он на ходу заправил в кольцо на передке вагона; в правой у него был такой же длинный кнут, как у кучера. Он спрыгнул на ступеньку и сразу начал хлестать кнутом, кучер хлестал своим, оба кричали, и Дудкин с интересом заметил, что погонщик бил только лошадей кучера, а кучер — только лошадей погонщика. Кнуты хлопали, сплетались на лошадиных спинах, и вагончик вялой рысью выбирался на площадь.

На площади что-то оборвалось. То ли кучер чуть громче крикнул на лошадей, со скрипом накручивая железную цепь тормоза, который силой останавливал заезженных, калеченных лошадей на каждой остановке, то ли чуть громче звякнул звонок конки, то ли рельс сильнее завыл на повороте, но подпруга лошади, на которой сидел конный городовой, подалась и лопнула как раз в том месте, где седельщик неделю назад зашивал её дудкинскими нитками. Подпруга лопнула, задремавший городовой, опёршись на левое стремя, плавно перевернулся вниз головой под живот лошади. Испуганный таким манёвром начальства, расправленный овсом и люцерной конь помчался по площади. Городовой в сапогах бутылками, в острогах и белых перчатках лежал на выпуклой брусчатке.

Слезши с велосипеда, слесарь Василий Хомич Извеков остановил лошадь и привязал её к фонарю. Затем он снова сел на велосипед и поехал по каменной брусчатке дальше, в направлении парка, где должны были состояться велосипедные гонки.

Он ехал не быстро: брусчатка, словно спина гнутого крокодила, сама, без распоряжений градоначальника, не допускала быстрого движения. Эта брусчатка напоминала также обвал в кавказской реке: круглые камни торчали из нее, как орехи в шоколаде, гной собирался в её выемках; по обеим сторонам спины крокодила лежали две высохшие струи густой пыли, из которой торчали щётки и солома, занесённые туда наводнением после дождя. Извеков ехал так медленно, что Дудкин узнал его голубые глаза и синие усы. В прихожей жандармского управления он встретил помощника полицмейстера Чвирку.

Помощник полицмейстера, круглый, безволосый, безбровый, безбородый мужчина значил в городе несравненно больше, чем сам полицмейстер. Полицмейстером сейчас был Бессонов, завтра Краузе, послезавтра кто-нибудь из спящих князей Гагариных, а помощник Чвырка будет всегда и на веки вечные. Дудкин коротко переговорил с ним в приёмной жандармского полковника Вересова и вошёл к полковнику.

Тем временем Югурта уже надувал шины своего велосипеда, когда в прихожую случайно вышла преувеличенно черноволосая Женечка, тучная жена Дудкина. В квартире было пусто: Жорж ушёл в гараж к шофёру Леониду, и Женечка, остановившись в дверях, начала часто и тяжело дышать. Вдруг она с гневом заметила, что её дыхание совпадает с ритмом накачивания шины, она кашлянула, Югурта поднял глаза, и его взгляд упёрся в белый поясок из валенсийского кружева под полным бюстом Женечки.

Югурта вежливо оставил шину и выпрямился. Женечка снова начала тяжело и часто дышать, на мгновение Югурте передались какие-то нервные токи ее желаний, но он не понял их и любезно объяснил, что едет на велосипедные гонки. Он даже начал подробно рассказывать о соревнованиях, но Женечка вдруг стала холодной и величественной, как выставка кружев в бельевом магазине Альшванга. Югурта замолчал, смутился и выкатился с велосипедом в руках, загремев рулём о дверную ручку.