Юмор серьезных писателей
Шрифт:
— Это самое или сначала прикажете? — спросил он.
— Пожалуй, сначала.
И он начал:
Мину-вших дне-й очароваа-нье, Зачем ( тут он взял высокую ноту, почти вскрикнул) опя-ть вос-кре-сло ты? Кто ( опять ударение голосом) пробудил воспо-ми-на-нье И замолча-вшие мечты! Душе шепнул ( тоненьким, нежным голоском запел он) приве-т быва-лый, ДушеПоследние слова он с умиленьем как будто допел и кончил почти плачем; голубые глаза увлажнились; губы сладко улыбались.
Он поглядел па меня, что я? Я чувствовал, что мне лицо прожигал смех, но я старался не улыбнуться.
— Ты все понимаешь? — спросил я, любопытствуя узнать, как он объясняет себе отвлеченные выражения Жуковского.
— А вы понимаете? — вдруг скороговоркой спросил он. Он живо снял очки, положил книгу и пристально посмотрел на меня.
— Как же: конечно, понимаю! — ответил я, озадаченный его вопросом.
Он недоверчиво усмехнулся.
— Вы и это тоже понимаете? — насмешливо спросил он, взял книгу, надел очки и, порывшись в листах, начал читать:
Земли жил-е-е-ц безвы-ы-ходный — страд-анье, Ему судьбы на ча-сть нас обрекли; Здесь ра-дости не наше облада-нье…Я за него продолжал наизусть:
Пролетные пленители земли Лишь по пути заносят нам преданье О благах, нам обещанных вдали.— Верно! — сказал он, следя по книге за мной. — Что ж, вы и это понимаете? — насмешливо повторил он.
— Да, разумеется. Что ж тут непонятного?
— А вот извольте-ка сказать, что это за «жилец» такой «безвыходный» и что это за «часть» такая тут попала, да еще какое слово «обрекли ему»: кому «ему»? А тут вдруг «радости» пошли, да «обладанье» какое-то! Вы так все это и понимаете? Полноте, сударь!
— А ты разве этого не понимаешь? — спросил я озадаченный. — Зачем же ты читаешь?
Он оторопел на минуту и замялся.
— Если все понимать — так и читать не нужно: что тут занятного! — отозвался он. — Иные слова понимаешь, — и то слава богу! Вон тут написано «радости», «страданье» — это понятно. А вот какие-то «пролетные пленители» еще «на часть нас обрекли»— поди-ка пойми кто!
— Постой, погоди! — сказал я и взял с его полки одну книгу, другую — он уже не мешал мне: книги были больше без переплета, с оторванными заглавиями. Тут были и календари, и духовного содержания, и «новейший», но старый-престарый песенник: все рухлядь. Наконец я увидал какую-то хрестоматию без заглавия, кажется Греча, поискал что-нибудь понятное, и как раз подвернулось стихотворение Шишкова, и я стал читать:
Хоть весною и тепленько, А зимою холодненько, Но и в стуже Нам не хуже. В долгу ночку К огонечку Все сберутся, Старый, малый, Точат балы И смеются. А как матки Придут святки, Тут-то грохот, Игры, хохот… и т. д.Я дочитал до конца.
—
Вот, если ты любишь стихи, это бы и читал! Он с нескрываемым презрением слушал мое чтение.— Это каждый мальчишка поймет или деревенская баба! — сказал он, глядя в сторону. — Прочитал раз, понял, да и бросил: что ж тут занятного? То ли дело это!
Он надел очки, схватил свою любимую книгу и начал опять заливаться нараспев, с чувством:
Земли жиле-е-ц безвыходный — страд-а-нье Ему судьбы на ча-а-сть нас, обрекли…— Вот пойми-ка это? Какой такой «жилец» — и кому ему «обрекли» какие-то «судьбы»? Не угодно ли растолковать? — вызывающим голосом добавил он.
— Изволь! — снисходительно сказал я, наслаждаясь про себя его непониманием. — «Жилец безвыходной земли» — и есть «страданье»: вот ему на «часть», или на долю, что ли, и обрекла нас «судьба»… Все понятно!
Он положил книгу и снял очки.
— Вы, может быть, и Покалипс понимаете? — едко спросил он.
— Апокалипсис, хочешь ты сказать, — поправил я.
— Ну, Покалипсис! — с неудовольствием добавил он.
— А что же: понимаю, — храбро сказал я, чтоб посмотреть, чтоон.
Я еще не успел кончить своего ответа, как мой Валентин завизжал пронзительным смехом, воротя лицо, из почтения ко мне, в сторону, к стене. «Хи-хи! хи-хи!» — визжал он. Потом оборотился мельком ко мне, взглянул на меня и, быстро отвернувшись, опять завизжал, напрасно стараясь почтительно сдержаться.
— Что тут забавного? — сказал я, сам весело глядя на него.
— Как же-с… хи… хи… хи… — заливался он.
Наконец мало-помалу унялся, отдышался, откашлялся. «Извините меня, сударь, право, не могу… хи, хи, хи!»
— Это у нас в селе был дьякон Еремей… — начал он с передышкой. — Он не Еремей, а отец Никита, да его прозвали Еремеем. Он тоже хвастался, что понимает Покалипс…
— Апокалипсис! — поправил я.
— Ну, Покалипсис, — нехотя вставил Валентин. — Архиерей объезжал губернию, приехал и в наше село. Наш священник после обедни, за завтраком, и указал на этого самого Никиту: «Вот, говорит, святой владыка: дьякон наш Никита похваляется, что понимает Покалипс…>
— Апокалипсис! — поправил я.
Валентин только сморщился, но не повторил поправки.
— «Дерзновенно!» — сказал архиерей; так и сказал: «дерзновенно!» Дьякон не знал, куда деться из-за стола: «Провалился бы, — рассказывал после, — лучше сквозь землю. И кулебяка, говорит, так и заперла мне горло…» — «А ну-ка, дьяконе, скажи… — это архиерей-то говорит дьякону, — скажи, говорит, что значит блудница, о которой повествует святой Иоанн Богослов в Покалипсе…»
— В Апокалипсисе, — поправил я.
Вы не извольте сбивать меня с толку, — с сердцем заметил Валентин, — а то я перепутаю архиерейскую речь. Я ее наизусть затвердил, — и все тогда затвердили у нас. Я буфетчиком был у господ, и меня послали служить за этим самым завтраком: наш повар и готовил. Вот дьякон — сам после сказывал — не разжевавши хорошенько, почесть целиком целую корку кулебяки с семгой проглотил. Чуть не подавился, весь покраснел как рак. «Ну, говори, коли понимаешь!» — нудил архиерей. «Блудница… святой владыко… это… это… — мямлил дьякон, — это святой Иоанн Богослов прорекает о заблудшейся западной римской кафолической церкви…» Мы все слушаем, не дохнем, я за самым стулом архиерейским стоял, все слушал и запомнил до слова… Так дьякон и замолчал. «А далее?» — говорит архиерей. А у дьякона и дыхание перехватило, молчит. Все молчали, носы уткнули в тарелки. Архиерей посмотрел на него, да и проговорил, так важно проговорил, словно в церкви из алтаря голос подал…