Юноша с перчаткой
Шрифт:
— Подъем! — говорила я бодро, входя в палату, где все уже поднялись. — Кто мокрый? Подымите руку!..
И сразу поднималось несколько рук. Это для того, чтобы потом, прыгая на сеточном матраце, радостно хохотать — ведь простыня сухая!..
К общему восторгу, я делала вид, что верю. В этом и заключалась игра. Тот, кто был мокрым на самом деле, руки не поднимал — лежал неестественно тихо, прижав руками одеяло, и, только когда я подходила к нему, шептал трагически: «Я мокрый…»
Таких я не выдавала. Незаметно собирала мокрые простыни — на две палаты было штук пять-шесть — и уносила. Стирать их входило в мои
Я развешивала простыни и валилась на свою койку, чтобы заснуть. И тут кто-нибудь из дневных нянь говорил: «Подежурь за меня, мне надо съездить в Москву. Брат из госпиталя приехал…» (Или: «Друг на фронт уезжает», или: «Мать заболела, а дети одни!..»)
И тогда я дежурила за дневных. Мыла окна, приносила из кухни обед — ведра с вермишелевым супом и сырники с шоколадной подливкой. Кормили по группам, и моя средняя группа, завидев меня, отказывалась есть: требовала сказку…
Как-то после такого двойного дежурства я решила съездить к своим. Они жили в Загорске, по той же Северной дороге, что и Перловка. То ли электрички ходили реже, то ли время было такое — война! — но вагоны были набиты битком, несмотря на позднее утро. Я вошла в вагон и сразу заснула стоя. Не знаю, сколько я проспала, должно быть, станции три. Проснувшись — пожалуй, тут больше подходит слово «очнувшись», потому что мой сон был внезапным и глубоким, как обморок, — я увидела его. Он стоял рядом — мой неподходящиймальчик — и смотрел на меня. Он был точно такой, каким я его придумала: повыше меня, ворот защитной рубашки распахнут, и видна смуглая шея и острые ключицы. Зеленые глаза смотрели на меня внимательно, чуть насмешливо.
— Проснулась? — спросил он. — Небось гуляла всю ночь?..
— Я не гуляла. У меня работа такая.
— Интересно, что за работа, — сказал он. — Если не секрет…
— Я ночная няня, — ответила я.
Это его рассмешило.
— Няня, — повторил он со вкусом. — К тебе это не подходит… Слово какое-то старушечье!..
Он смотрел на меня все также внимательно и насмешливо. Я знала, что я ему нравлюсь. И он мне нравился тоже.
Вагон качнуло, и он придержал меня за локоть. Он стоял так близко от меня, что я чувствовала его дыхание на своем лице. От него пахло табаком, как и полагалось неподходящемумальчику. На вид ему было лет семнадцать.
— И кого же ты нянчишь? — спросил он.
— Своих детей.
— И много их у тебя? «Детей»?
— Шестьдесят.
— Жми до сотни, — сказал он. И, помолчав, спросил: — А меня понянчить не хочешь?
Я не ответила. Я знала, что мы сейчас расстанемся и больше не встретимся никогда.
— Между прочим, я тоже с ночной, — сказал он. — В военкомат вызывали — осенью должны взять…
К нашему разговору прислушивались те, кто стояли вокруг. Им было интересно.
— Сойдем? — предложил он вдруг.
Электричка приближалась к станции. Это была платформа Хотьково.
— Сойдем, — сказала я.
Мы протиснулись на площадку, и он спрыгнул еще на ходу.
— Ну, ты что? — сказал он.
Я покачала головой. Меня
оттеснили в сторону.Вернувшись в Перловку, я все рассказала Вике. И еще много раз я рассказывала об этом разным людям в разные годы. О своем неподходящеммальчике, и о том, как я не решилась спрыгнуть за ним на платформу.
Рассказала и Ане. Мы с ней увиделись, когда ей было уже за тридцать. И у нее был вполне подходящий муж.
1974
Братец
В детстве его укусил заяц. Родители привели его в зоопарк, и он просунул палец сквозь проволочную сетку; должно быть, заяц подумал, что это морковка.
Он был маленький, кудрявый. Золотые — кольцами — локоны делали его похожим на ангела. Люди на улице умилялись. И я, когда вела его за руку, очень гордилась, что у меня такой брат. Слово двоюродный я тогда нарочно опускала.
Еще до его появления я учила жену моего дяди, красавицу, тоже с золотыми локонами, как надо рожать.
— Положи подушечку, ляг на нее вот так, — я показывала, как надо лечь — вниз лицом, — и быстренько встань! На подушечке будет ребеночек.
Мне было пять лет. Я считала, что дети рождаются из пупа, иначе зачем эта дырочка на животе?
Он родился в ночь под Новый год, и я его сразу полюбила. Мальчишки звали его Редиской. А иногда и я тоже. Хотя на редиску он был мало похож. Светленький, со стройными ножками. Он жил со своими родителями в полуквартале от нас. Позади их дома был фруктовый сад — большая редкость для нашего города, где за серыми домами лепились пыльные дворы, даже не дворы — задворки с помойками и кошачьим визгом. У них позади пятиэтажного дома был фруктовый сад — принадлежность бывшего домовладельца. Весной белый от цветущих вишен и яблонь — осенью жильцы делили между собой урожай, — сад этот был прекрасен. И в этом саду я гуляла со своим маленьким братом. Гуляя с ним, я призвана была оберегать его от всяких напастей. Но однажды мне это не удалось — кто-то из мальчишек случайно толкнул его, и он упал в лужу.
— А ты куда смотрела, большая дура? — грубо крикнула тетя, прибежав на его плач.
Конечно, она очень испугалась. Но все же это совсем не шло к ее золотым локонам. Я повернулась и молча ушла. С этого дня я перестала гулять у них в саду. И не скоро согласилась бывать в их доме. Как ни старалась тетя меня задобрить — и подарками и ласковыми словами.
Прошло много времени, пока я простила обиду, — добиться прощения у ребенка куда труднее, чем у взрослого.
Мой маленький брат тем временем рос. В его комнате стояла плетеная корзина с игрушками. Все они были поломаны. В этом, собственно, для него и состояла игра — разломать, заглянуть внутрь. Ломал он не только игрушки.
Однажды со стола дяди исчез будильник. Его искали везде, но не нашли. Вдруг кто-то услышал слабое тиканье. Оно доносилось из детской.
— Тс-с, — сказал дядя. — Слышите, он где-то тикает?
Мой шестилетний брат схватил дядю за руку.
— Это мое сердце тикает, — быстро сказал он, прижав дядину ладонь к своей груди.
Там у него действительно тикало,а будильник нашли на дне корзины с игрушками. Без стрелок, он продолжал упрямо стрекотать, как кузнечик в летнем сарае.