Юность Бабы-Яги

Этот клоун, который давно позволяет себе самые низкопробные хохмы, он, видите ли, принципиально не хочет принимать участие в такой пошлой программе. Отпетый пошляк принципиально не хочет участвовать в пошлой программе! Ну надо же! И отказывает! И кому?! Не понимает, не просекает фишку, не въезжает! В таких случаях надо убивать. И убивали, бывало. Но Николаша не хочет, не может его не только убить, но даже наказать примерно, потому что ввязался в дружбу и с тем, кто отнял сосисочную линию, и с тем, у кого отняли; он хочет дружить и с тем, и с этим.

И потом убивать можно было врагов, могущественных врагов, которые мешают. А этот-то кто? Лобковая вошь, перед который слон должен стать на колени?! Это в смысле бизнеса, конечно, но тут же еще и дружба, будь она неладна! Да и вообще по бандитской конституции трогать артистов не принято. И что теперь делать? Его этим отказом практически унизили. Если кто из братвы узнает, позор на всю страну! Так как поступить? Как повести себя с ними?

Вот что мучило Николашу, и он с какой-то детской обидой все это рассказывал своей подруге Изольде. Пьяная Изольда ржала так, что тряслась посуда на столе, а потом дала Николаше единственно верный в данной ситуации совет:

– Коля, слушай меня. Пошли их всех на х…

Столь радикальное решение вопроса Колю не устраивало; он не хотел с ними поссориться, на что Изольда резонно заметила, что если те и обидятся, то ненадолго: они его уважают и ценят, и никуда не денутся, а вот купаться в водовороте их бестолковых страстей – только нервы себе портить. Все равно их несуразный мир для него своим не станет; там своя логика, вернее антилогика, там свой специфический корпоративный бред, который другим сословиям непонятен и чужд. Поэтому лучше не надо! Дружить – дружи, но неглубоко и не всем сердцем. Николаша задумался и, похоже, – согласился.

Даже если бы тут был один только Николашин рассказ, он бы уже окупил собою весь сегодняшний вечер. Одно только это было небесполезно и интересно, не говоря уже о контексте, в который входили и бразильский ресторан, и его персонал, и разгоряченные водкой и флиртом сотрудники редакции и, само собой, на время забытая Ирочка, которая во все время Колиных жалоб не переставала говорить о своем пути в искусстве. Именно она, а не страждущая того же Изольда, была поцелована Сашей за кадкой с пальмой после медленного танца, на который Саша пригласил ее сразу по окончании скорбного Колиного повествования. И, поскольку Изольда продолжала энергично развивать свою идею – послать всех, и Коле было не до них, а Ирочка (он это видел) страстно хотела станцевать с ним еще и медленный танец – он ее и пригласил.

Влекомый в процессе танца Ирочкой в укромный уголок за пальмой, Саша не сопротивлялся, как не сопротивлялся затем и пылкому поцелую Ирочки, данному ею, видимо, в залог их дальнейшего творческого единения. Если бы Николаша увидел, то вечер мог бы закончиться для них обоих весьма плачевно, но он не увидел, его занимало другое. Так что три часа в «клевой тусне» Шурец провел «классно». Можно было уже ехать домой за шмотками, а потом на вокзал и – в Польшу, в Польшу, подальше от родимой Русской земли с бразильским колоритом.

Виолетта

Неделя жизни в Бельгии прошла быстро. Лена продолжала с неистовой силой крутить платонический пока роман с Генрихом, но терпение иссякало – что у него, что у Лены.

– Когда же уже можно? – спрашивала она свою наставницу Виолетту, но та неизменно отвечала, что срок выдержки хорошему вину не вредит.

На что Лена саркастически замечала, что вино может и перебродить, и тогда Генрих плюнет и бросит, причем обеих, лишив их таким образом даже традиционных ежевечерних ужинов в ресторане. Вета говорила, что рестораны продолжаются лишь потому, что немец за ней ухаживает, а как только она его уважит в постели, он тут же ухаживать перестанет. То есть ухаживание и уваживание находятся здесь в обратно пропорциональной зависимости.

– Вот приедет Гамлет, там разберемся, – говорила она, когда прошло уже больше недели. Но все больше беспокоилась: почему он так долго не едет, почему от него нет никаких известий, почему он не разыскал их по телефону, скажем, через того же Генриха.

В ней росла тревога не столько от своей неустроенности в чужой стране, неопределенности положения, сколько от все крепнущего предчувствия какой-то надвигающейся беды. Что-то тут не так, что-то случилось, – была уверена Вета к концу второй недели и решила позвонить в Москву сама.

Ну что тут сказать… Чьи-то предчувствия могут быть и обманчивы, могут быть вызваны чем угодно, природной мнительностью, например, или даже состоянием здоровья предчувствующего, и потому никогда не сбываются. Все это так, но только не в том случае, когда предчувствия посещают не абы кого, а наследственную ведьму.

Гамлет был убит 10 дней назад, буквально на второй день после их отлета. Его застрелил мотоциклист при выходе из любимого Гамлетом ресторана «Арагви». Наглость киллера была беспримерной: напротив мэрии, рванув от стоянки возле памятника Юрию Долгорукому, на скорости расстреляв из короткоствольного автомата Гамлета и двоих телохранителей, которые не успели даже протянуть руки за своим оружием, пронестись вниз по Столешникову переулку, проезд по которому запрещен, и оказаться все равно непойманным, несмотря на обилие милиции в этом районе, на план «Перехват» и прочие розыскные мероприятия, – тут надо быть либо большим везунчиком, либо суперпрофессионалом. Скорее всего второе.

Киллер промчался по пешеходной зоне, никого не задев, бросил мотоцикл, зашел (даже не забежал, а зашел) в дверь какого-то кафе, работников которого допрашивают по сей день, и вышел уже на Петровке без шлема и в другой одежде, сел в поджидавшую его машину, как предполагают оперативники, и был таков. Оперативники только и могли, что предполагать, потому что ни номера машины, ни марки ее так никто и не увидел. В новостях тоже, как всегда, об этом сказали, что, мол, крупный бизнесмен, связанный с криминальными кругами; что, мол, убийство носит скорее всего заказной характер, – словом, все, как всегда. И, как всегда, заказчика не найдут, да и не в этом дело: Гамлет крутил такие дела, что наверняка было на свете немало людей, которым хотелось бы от него избавиться. Как говорят в их кругах: гасить его надо было. Вот и погасили. Он жил в зоне риска, но в конце-то концов он же сам выбрал этот путь. Мог бы давно отойти от дел, денег хватило бы на роскошную жизнь нескольким поколениям его потомков, вышел бы из зоны риска, и его жизнь была бы спасена. Гангстерские войны в бывшем СССР погубили его, но ведь есть люди, которым как раз они-то и нравятся: вся эта бандитская игра, риск, адреналин, с ним связанный, а потом и упоение победой – они только так чувствуют себя мужчинами и живут полноценной жизнью. Гамлет был пиратом по призванию, причем пиратом романтическим. Надо же было так презирать опасность, чтобы изо дня в день обедать в одном и том же ресторане, в одно и то же время. А что он не мучился и скончался мгновенно от попадания одной из пуль в голову – Вету утешало мало.

Надо было начинать новую жизнь, по-настоящему новую, без всякой поддержки в другой стране. После этого нелегкого разговора с Гамлетовым другом, живущим сейчас в его московской квартире, Вета повесила трубку уличного автомата, из которой услышала страшную новость, и на негнущихся ногах побрела в свою бельгийскую коммуналку. Она не плакала. Ей стало страшно и одиноко. Ей было жалко Гамлета, ведь он столько сделал для нее, но что делать – эта страница жизни перевернута и следует начинать новую. А воли к жизни, так же как и умения приспособиться к любым условиям, Вете было не занимать.

Подруга Лена была дома, она шила Генриху… плавки… Так она хотела порадовать его в первую ночь их близости. А близость неизбежно должна была возникнуть в самом скором времени. Эти плавки можно было простить только от большой любви к Лене, но надеть – ни в коем случае. Точнее будет сказать, сами плавки Лена не шила, она их купила недорого в ближайшем секс-шопе. С обтягивающим, кое-как закрытым передом и совершенно открытым задом, с единственной полоской между ягодицами – эти плавки предназначались скорее всего для определенного подвида мужчин голубого окраса, но Лена об этом не знала. Она решила, что такие плавки Генриху пойдут и что в них он будет ее еще больше, чем его бумажник, возбуждать. Кстати, плавки были тоже ярко-голубыми, и Лена золотистыми нитками вышивала спереди слово «Генрих», но не русскими, а английскими, как она предполагала, буквами. «Henrik» – вот так, золотом намечался финал этого кропотливого труда. Работа уже близилась к концу, и Лена, по всему, очень гордилась своей задумкой, хотя буквы у нее вышли корявыми, а буква «N» получилась маленькой и непонятной, поэтому все слово читалось, как «Херик», что по-русски звучало, мягко говоря, странно.