Юность Маркса

Господин Флиппер был холеный, довольный собой юноша.

— Не правда ли, цвет его волос как жареные каштаны? Женщины от него без ума, — говорила Генриетта с гордостью.

Жена Стока молча распрямляла в ногах постели сбившееся одеяло.

— Отнеси все это, но берегись попадаться на глаза генералу и его слугам. Они все шпионят за мной.

Женевьева насмешливо улыбнулась бы, если бы сохранила эту способность. Но улыбка ее давно походила более на гримасу страдания. Никто не думал шпионить за Генриеттой — ни муж, которого она обманывала, ни его лакеи. Но страх, тайна набрасывали хоть какой-то романтический покров на совершенно беспрепятственные адюльтеры, которыми спасала себя от скуки виконтесса.

Хотя прошло уже более шести лет со времени знаменательного и решающего разговора, установившего внутренние отношения семьи Дювалей, Генриетта все еще пыталась усложнять свои похождения, возводя вымышленные препятствия.

Шесть лет тому назад госпожа Дюваль впервые нарушила супружескую верность. Что толкнуло ее к молодому фату, столь же чванному, сколь наглому?

Любопытство, подражание парижским законодательницам моды, непременно имевшим любовников.

Сама Генриетта считала, что стала жертвой романтической обстановки. Она была правдива сама с собой и не прикрывала случившегося обязывающим словом — любовь. Можно ли было, однако, устоять? Все было так, как рассказывали ей приятельницы, как надлежало в свете. Сначала бешеная скачка по Булонскому лесу, потом в сумерках таинственный домик-избушка, и в нем… Чего только не было там! Фрукты, вина, конфеты, мягкие диваны, надушенные подушки, цветы и музыкальный ящик, наигрывающий вальс «Но томи…». Не могла же Генриетта повести себя, как неопытная провинциалка.

Спустя лишь год Дюваль подметил перемену в поведении жены. Она стала значительно менее требовательна и всегда занята вне дома. И то, и другое вполне устраивало молодого офицера, галопом несущегося к генеральскому чину. Кроме военной карьеры, весьма нетрудной при наличии связей и денег, в эти мирные годы Жорж Дюваль — спаситель королевства в лионских боях — увлекался биржей и под руководством Броше выгодно скупал и перепродавал акции.

Свободное время молодой полковник по-прежнему отдавал картам и недорогим танцовщицам. Не ревность привела Жоржа к объяснению с женой, но фамильные принципы и любовь к порядку.

— Дорогая, — сказал он ей, появившись в необычный час на пороге одного из будуаров, — я хотел бы серьезно поговорить с тобой. Наша любовь — любовь вечная, нерушимая, и в этом залог счастья. Я понимаю, что мелкие увлечения не могут внести никакого разлада…

— В сердца, бьющиеся в унисон, — поспешила добавить Генриетта. Она приятно волновалась. Так начинались мелодрамы.

— Именно, в унисон. Союз Броше и Дювалей слишком счастливый, он точно предопределен самой судьбой.

Жорж представил себе золотые россыпи старого фабриканта, пришедшиеся так кстати для его полунищего, хоть и безупречно аристократического рода.

— Ты нужна мне, как и я тебе. Но у нас могут быть дети, и, моя девочка, я не хотел бы… Это дело фамильной чести…

Генриетта поняла. Молчаливый договор был скреплен учтивым холодным поцелуем. С той поры счастливый брак Дювалей стал еще более примерным. Ни одна ссора, к огорчению виконтессы, за эти годы не омрачала семейного горизонта. Каждый из супругов жил в полном согласии со своими желаниями, уверенный в том, что другой об этом не подозревает. Фамильная честь свято охранялась. Произведя на свет двух потомков рода Броше-Дюваль, Генриетта считала свой брачный долг выполненным. Дети ей не мешали. Она снова старательно повела счет любовникам и балам.

Тотчас после первых двух придворных балов в начале зимнего сезона генерал и генеральша Дюваль рассылали приглашения на вечер.

За несколько дней до этого большого события в особняке в конце улицы Бург-Лаббе начались приготовления.

Согласно добрым правилам, ни одно из нескольких десятков блюд к ужину но заказывалось в ресторациях. В подмогу трем поварам нанимались знаменитейшие кулинары, и все изысканные меню приготовлялись в обширных кухнях в подвале. Цветы, в изобилии расставленные по залам и лестницам, доставлялись из собственных оранжерей, вина — из глубоких погребов поместий. Беспокойство и сутолока господствовали, однако, лишь в нижнем этаже дома, где находились гостиные, и в подвале, где были кухни и буфетные. Наверху ничто не смело нарушать положенную тишину. Бесшумно двигалась там челядь — бесчисленные лакеи, камеристки, горничные.

Владыкой дома, еще более могущественным, чем всегда, становился мажордом Пике, маленький седой савояр, хитрый и ловкий, как Талейран, и упорный, как Наполеон. Дюваль переманил его от принца Альберта, оценив его гений интригана, умение убирать на диво столы, приготовлять устрицы и откупоривать шампанское. Пике знал всех именитых и влиятельных парижан, причуды коронованных особ, излюбленные Тьером и Гизо марки вин и гурманские прихоти титулованных дам. Он был незаменим как справочник о людях и организатор трапез. В дни балов даже сам Дюваль не смел ему перечить. Деспотизм Пике становился безграничным. Повара, судомойки, декораторы, горничные работали до полного изнеможения.

Как истый деспот, Пике был падок на лесть и угодливость. Среди слуг он постоянно выбирал фаворитов, чтобы, впрочем, скоро пресытиться их старательностью. Женевьева, никогда не льстившая честолюбивому господскому надсмотрщику, не подслушивавшая в коридорах, очень скоро навлекла на себя его особую немилость. В этой молчаливой, неизменно печальной женщине он изыскивал только пороки и заподозрил ее в худшем из грехов — республиканстве. Набожный роялист, каковым и надлежало быть верному слуге Дюваля, окрестил Женевьеву страшным прозвищем якобинки.

— Я знаю эту бабу, я ее вижу насквозь! Такие, как она, строили баррикады в июльские дни и снимали юбки, чтоб писать на них: «Хотим республику!»

Но никакие происки Пике но лишали горничную расположения виконтессы.

— Друг Пике! — говорила Генриетта Дюваль раздраженно. — Какое мне дело до души и политических симпатий моих служанок, раз они спрятаны под чепчиками? Ты так напуган, точно революция на нашем пороге.

Пике сводил счеты с Женевьевой, как мог. Накануне бала он неистово гонял ее с этажа на этаж, браня за неповоротливость и вялость. Он поручал ей разнообразную работу, одинаково утомительную и неблагодарную. Женевьева складывала безупречными треугольниками салфетки, сотни салфеток, крепко накрахмаленных тугих полотняных квадратов, натирала воском полы, ползая на четвереньках, перетирала и считала серебряные ложки, сотни ложек с монограммами и коронами.

Пике пытался обвинять Женевьеву в воровстве и радовался вспышке ее гнева. Подозрения его были поводом заставить ее сызнова пересчитывать рябящее в глазах столовое серебро в доказательство того, что ничего не пропало.

В восемь зажигали свечи, тысячи свечей, хрупких и бледных. На хорах рассаживались музыканты. Пике полководцем, осматривающим бранное поле, обходил дом. Жорж Дюваль, однажды побывавший в Англии, построил себе дом на английский лад. Из холла, обитого дубом, две лестницы, соединяющиеся над дверьми в главный зал, вели в жилые комнаты. Вдоль перил, на особых выступах вдоль балюстрады, поддерживающей стеклянный потолок, стояли цветы, сотни горшков с неяркими камелиями, преждевременно расцветшей, полумертвой сиренью, пышными азалиями.

Пике был умелый декоратор. С люстр свисали синие глицинии и стеклянные грозди винограда. Гирлянды из листьев, выписанных из Ниццы, опутывали лианами дубы-колонны, стлались плющом по деревянным стенам.

В небольших гостиных было полутемно.

Горели светильники, дымились куренья. По желанию виконтессы в доме были турецкие, персидские, алжирские уголки-будуары для укромных бесед, отдыха, признаний. Только в двух бальных залах да в необъятной столовой воздух не был пряным, пропитанным цветами, и освещение было ярким и незатейливым.