Юность Маркса
Шрифт:
Но ворожея не сдавалась:
— Может, король и не женат, но обязательно имеет подружку, — сказала она и сердито собрала колоду.
Катерина заметила по вспухшим губам и свистящей одышке, что госпожа Дои пьяна и находится в дурном настроении. Ворожея забраковала принесенное мясо и презрительно отшвырнула кружево, приняв только сантимы, которые предварительно испробовала на трех зубах, оставшихся еще в коричневом зловонном рту.
— Следи за светловолосыми мужчинами! — добавила она, бесцеремонно выпроваживая посетительницу.
В черной подворотне Катерина повстречала нарядную барышню в длинном голубом
— Чья карета?
— Барышни Броше, дочери фабриканта.
13
Девятнадцатого ноября, накануне получки, в рабочем Лионе наступило зловещее затишье. Фабриканты собирались опять выплачивать по старым расценкам, несмотря на то что истек почти месяц со времени принятия тарифа. Их предательство и измена соглашению 25 октября стали очевидными. Они посмели бросить вызов сорока тысячам трудящихся.
От станка к станку перебегал шепот недовольства и возмущения. Оторопевшие вначале пролетарии стали искать выхода из тупика, в который их завели.
В подворотнях, трактирах, на улицах собирались ткачи. Их молчание было значительнее крика. Единство оказалось полным.
— Мы не возьмем грошей от негоциантов, покуда негоцианты не подчинятся тому, что сами подписали, — сказали сто двадцать рабочих одной из крупных мастерских Лиона.
Эти слова разнеслись с быстротой ветра. Их подхватили тысячи голосов, но уши негоциантов остались глухи.
Великим стихийным событиям предшествует тишина. Накануне восстания Лион говорил шепотом.
В субботу Женевьева получила расчет.
— Господин Каннабер забраковал работу и потребовал твоего увольнения, — сказал ей хозяин с состраданием. — Но погоди, в эти дни многое решится, — и он погрозил кулаком.
Женевьева не слушала его слов. Слезы залили ей лицо.
На пороге мастерской девушку догнала подруга.
— Дура! — шепнула она злобно и насмешливо. — Вот до чего доводит заносчивость! Я получше тебя, а не погнушалась комиссионером и теперь плюю на всех, а ты несешь домой только невинность и шиш.
Запас слов и образов у Женевьевы был мучительно беден.
— Святая дева, за что? Святой отче, почему? — шептала она, кусая губы.
Дома Женевьева боялась признаться в том, что лишилась работы. Рассказать об истинной причине расчета, о приставаниях Каннабера, она не смела, видеть же укоризну в глазах ласкового отца и слышать плач матери, винящих ее в отсутствии старательности и трудолюбия, казалось девушке жестоким и незаслуженным унижением. Отказавшись от ужина, она вышла на улицу и направилась к заставе.
«Светлый шатен», — приговаривала про себя Катерина и, опустив деревянную ложку, разглядывала склоненные над общей миской мужские головы.
Все рабочие Буври, за исключением немца, были черноволосы. Глаза старой ткачихи впились в тусклые волосы Стока.
«Если не шатен, то уж, во всяком случае, светлый», — решила Катерина и, дождавшись, когда рабочие снова стали к станкам, подошла к нему.
— Вот что, парень, — сказала она грубовато, — почему молчит и плачет Женевьева?
По странному совпадению, об этом как раз думал и Сток.
—
Почему? — спросил он, широко раскрыв рот и выпучив глаза.Из-за чего действительно плачет девчонка?
Катерина и Сток изумленно смотрели друг на друга.
— Не шатен, — выговорила жена владельца мастерской разочарованно и отошла к своему станку.
Но Иоганн не успокоился и, улучив минутку, вышел из дому и свернул к заставе — в сторону, где скрылась Женевьева.
Он спешил и не стал по обыкновению заглядывать в маленькие, едва освещенные окна, за которыми была всегда одна и та же картина: несколько голов, склонившихся над веретенами. Однообразное гудение станков — будто вдоль улицы стояли ульи — доносилось из домов.
Мимо взрытых, опустошенных огородов, по размокшей тропинке маленькая работница шла к глубокому бурному притоку Роны. Ноябрьский вечер был сер, холоден. Женевьеве чудились в темноте голоса и тени. Страх обострял ее безысходное отчаяние.
— Святая дева, чем я согрешила? — шептала девушка, простирая руки вверх, в темноту.
В шуме опадающей листвы ей чудилось хихиканье господина Каннабера.
— Я устала, я так устала, — плакала девушка.
Она перебирала прожитые годы, чтобы отыскать в них хоть одно счастливое воспоминание, помогающее жить. Когда Женевьеве было восемь лет, мать начала учить ее ткацкому ремеслу. Одиннадцати поступила девочка к свояку отца, Дандье, на набережной Роны. С тех пор прошло пять лет, как один день. Бывали радости: елка без украшений, посещение с матерью кладбища в осенний день поминовения мертвых и сундук с приданым, куда складывались надежды.
— Не хочу замуж! — в ужасе вскричала Женевьева, представив себе распирающее кафтан брюхо Каннабера, приподнявшегося на носки, чтобы достать до подоконника мастерской и согнутыми пальцами пощекотать работницу.
Ей вспомнилась горбунья монахиня, называвшая себя «христовой невестой».
Женевьева подошла к небольшому откосу. Едва слышно переливалась внизу река.
Сток нашел девушку на берегу изнемогшей от страха и слез. Обессиленная, она лежала без движения. Немец нежно поднял ее, усадил на колени и стал осторожно растирать озябшие ноги огромной ладонью.
Женевьева застенчиво погладила торчащие ежиком жесткие волосы неожиданного утешителя и заботливо сияла несколько нитей пряжи с войлочного жилета, который ткач носил поверх рубахи.
Они сидели на песке, прижавшись друг к другу, забыв о времени и не замечая ни усиливающейся речной сырости, ни холода.
Вдруг ревнивое мучительное подозрение укололо Иоганна, сделало грубым.
— Эй, ты, курица! Может, надеешься слезами отмыть грешок, может, спуталась с каким-нибудь павлином, потаскуха?
Сток наклонился к Женевьеве и, тяжело дыша, стал допрашивать, не замечая истерической дрожи и стонов девушки.
— Но смей гулять, ты… ты!
Сток почувствовал вдруг, как ослабевает его спутница. Женевьева была в глубоком обмороке.
На руках немец принос ее к родительскому дому.
Катерина встретила их на пороге и, не говоря ни слова, влепила Стоку отчаянную пощечину.
— Подлец! — закричала она, готовясь вырвать клок его русых волос и залепить новую оплеуху. — Так-то ты, грязный бродяга!.. Хвала богу, в городе неспокойно, и отец ушел, а то он показал бы вам обоим, как шататься по ночам.