Юность под залог

– Да, у колодца, – подтвердила Валя.

– Ишь чего вздумала! Нам такие оборванцы лядащие не нужны! Заруби себе на носу! Герман тебя соглашается вообще без приданого взять! Они и сами люди богатые! А что твой Парамон? У них даже коровы нет! Голь перекатная! За Германа пойдешь! Как я сказал, так тому и быть! – отрезал отец и ушел в кабак, хлопнув дверью, – сегодня снова неожиданно представился повод напиться до чертиков: к его дочери-замухрышке сватался сам Герман Ляхов! И ничто не могло изменить решения Валиного папаши, поскольку о родстве с Ляховыми он мог только мечтать.

Мало того что Остап Германович отказался от приданого (которое, кстати сказать, ему никто и не предлагал), он считался человеком зажиточным и состоятельным. Помимо двух коров (одна из которых намедни отелилась бычком), он имел два десятка кур, жеребца по кличке Алмаз и свинью Хавронью. Но все это ничто по сравнению с каблучным заводиком, полноправным владельцем которого являлся будущий тесть Валиного отца. Так что Парамону с его чистой душой, огромным чувством к Валентине и пустым кошельком было бесполезно тягаться за свою любовь с Германом. Но как бы то ни было, Моня, узнав от Валентины печальное известие о ее скорой свадьбе с Ляховым, принарядился, надев лучшую свою рубаху, брюки, отцовский пиджак, и отправился свататься к родителю своей возлюбленной.

– Пшел вон! Не нужны моей дочери беспорточники да голоштанники! Ты посмотри на себя! Ляделый [2] , малоличенький [3] , невладелый! Все! Разговор закончен! – кричал Валин папаша, но Парамон не мог уйти просто так, чувствуя, как от него ускользает его любимая, ускользает к собственнику-каблучнику Герману, – он уговаривал, обещал, что будет работать и заработает денег больше, чем у Ляховых, он унижался, ползая перед Захаром на коленках, умоляя не ломать их с Валентиной судьбы, но тот только хохотал, держась за бока: – Ой! Не могу! Ой, насмешил! Вон возьми за это баранку со стола и укатывайся из моего дома! И от дочери моей отвяжись! Увижу хоть раз вместе – обоих прибью, как мух! – пригрозил он, а Парамону ничего не оставалось, как выйти вон.

2

Худой, тощий.

3

Невзрачный.

Возлюбленные, конечно, еще не раз встречались до Валиной свадьбы. Девушка безутешно ревела на его плече – Моня держался изо всех сил, чтобы самому не расплакаться.

– Монечка! Ведь мы все равно будем вместе? А? Ты скажи, скажи!

– Конечно, Валюша! Мы обязательно что-нибудь придумаем! – обещал ей юноша, но свадьба все же состоялась.

Валя с красным от слез лицом сидела за столом рядом с Германом. Пару раз она, улучив минутку, выбегала в заросли боярышника, где ее ждал Моня. Он все утешал любимую, говоря: ничего, мол, мы и свадьбу переживем, я тебя ждать буду – сколько надо, столько и буду.

И ждал! Поверите?! До сих пор ждет! Фантастика, но вот таким Парамон Андреевич оказался однолюбом. Ни разу за всю свою жизнь он не взглянул ни на одну женщину как на возможную, потенциальную супругу.

Шло время. Парамон отслужил в армии, уехал в Москву. Когда ему исполнилось двадцать два года, у него родилась сестра Ульяна, через пять лет он похоронил мать, а спустя еще три года отца, и воспитание восьмилетней Ули полностью легло на его плечи. Вскоре после войны Парамон Андреевич пристроил сестру на кондитерскую фабрику, где долгие годы работал он сам. Там она познакомилась со своим мужем – Алексеем Павловичем Метелкиным и дослужилась до «упаковщицы № 48».

Жизнь Пенькова текла незаметно в повседневных заботах и проблемах – неожиданно подкралась пенсия, и он увлекся шитьем, стал брать на дом простыни, шторы и полотенца, поскольку в отличие от сестры не мог часами наслаждаться бездельем... И все ждал и ждал свою Валюшу.

И нельзя сказать, что, сидя и строча нескончаемые полотна, он тупо ожидал того момента, когда Валюша наконец станет свободной женщиной. Нет. Он раз, а то и два раза в год наведывался в свой почти развалившийся дом в Ярославле и проводил там не меньше месяца. Парамон Андреевич знал, где живет его первая и последняя любовь, он был в курсе, что у нее от Германа Остаповича родилось пятеро ребятишек – и все они такие же страшненькие, как отец, с черными, вечно сальными волосами и длинными носами. Сначала Валентина говорила, что не может оставить семью из-за детей. Когда они выросли, заболел Герман, и теперь она не могла отнестись по-свински к человеку, с которым прожила всю свою жизнь.

– Я люблю тебя, Парамоша! Но ты пойми, не в силах я его вот так взять и бросить! – восклицала она. – Он же безжильный, беспомощный, как дитя малое! – И Валентина указывала на сидящего в инвалидном кресле бывшего каблучного короля (Герман унаследовал от отца заводик и некоторое время производил твердые набойки самых различных форм).

– Я подожду, подожду, Валюша, – мягко уверял ее Парамон. Он смотрел на тучную маленькую женщину с серыми глазками, подурневшую и обабившуюся, но и сегодня, спустя столько лет, видел в ней ту хрупкую девицу с двумя длинными косами в нежно-голубом сарафане. Парамон Андреевич ни с чем уезжал в Москву, а через полгода вновь возвращался в Ярославль хоть одним глазком посмотреть на свою любимую. И все ждал, ждал...

Вот такая драма сопровождала Парамона Андреевича по жизни. Если б Владимир Иванович услышал эту историю со всеми вышеприведенными подробностями, он, несомненно, принял бы брата сватьи за сумасшедшего, неизлечимо больного человека, потому что Гаврилову таких высоких чувств никак не понять.

– Столько баб вокруг! Разного калибра: толстых, худых, средних, кривоногих, кудрявых, длинноволосых, дур, стерв, очкастых интеллигенток! Выбирай – не хочу! Чего зацикливаться-то? – именно так бы сказал он, подкрепив свое убеждение плевками и стуком костяшек пальцев. Но то был Владимир Иванович. Парамон же Андреевич – совершеннейшая ему противоположность.

Драма Зинаиды Матвеевны, пожалуй, была такого же колоссального размаха, как и у Парамона Андреевича. Придя от дочери к себе, она села на кухне и заревела белугой. На Генины вопросы о том, что произошло и по какому поводу «потоп», мать отмахивалась, а потом выпалила:

– Мне что, уже и поплакать в собственном доме нельзя?! О-о-ой! – заливалась Гаврилова.

– Ну плачь, а я пошла! – Геня, отправляясь куда-то, примеривал на себя женский род и почему-то не «уходил», а «уходила». Такая уж у него привычка была.

После того как за сыном захлопнулась дверь, Зинаида Матвеевна дала волю слезам – она стенала и причитала так, что стены хлюпкой пятиэтажки сотрясались, а чашки с блюдцами в шкафчиках весело подпрыгивали.

– Ну почему? Почему так по-олучается? Чего хорошего, дак помалу, а плохого – дак с леше-его! Ох! Несчастная я, несчастная! И какой черт дернул меня с Гавриловым разводиться! – выкрикивала она в промежутках рева. – Ведь и мама, царствие ей небесное, была против нашего развода! Ох! Пусть бы пил, пусть дебоширил, пусть бы и гулял! И это бы пережила! У-ух! Какой же я дурой-то была! На всю жизнь сама себе горе устроила! И что теперь?! Что? Теперь он мне чужой мужик! Чужо-о-ой! – И она залилась пуще прежнего.

* * *

Впереди маячил Новый год, все суетились, бегая по полупустым магазинам высунув язык в поисках подарков для родных и близких.

Одна Зинаида Матвеевна, казалось, во всей нашей (тогда особенно) необъятной, многонациональной стране страдала и терзалась – по крайней мере, так ей самой представлялось.

Гаврилов, будто издеваясь, звонил бывшей супруге чуть ли не каждый вечер и весело кричал в трубку:

– Зинульчик! Это я! Твой Вовульчик! С наступающим тебя!