Юность

— Карл Константинович! Карлуша! Вы понимаете? Ведь это подло. Ведь за это… Только я стрелять не умею. Но я… впрочем, это все равно. Я могу выстрелить, как попало. Пусть он целится, пусть.

— Нет, это неблагоразумно, с какой стати подставлять свой лоб? Он будет невредим, а вы?

— Ах, пусть я буду… пусть… Мне так и надо.

— Нет, я не могу согласиться. Знаете что? Я ударю его, и он меня вызовет. А я умею стрелять.

— Это совсем глупо. Ведь дело не в стрельбе. Неужели мне будет легче, если вы убьете? И причем вы? Но, трудно что-нибудь продумать.

— Тогда, совсем лучше не вызывать.

— Нет, Карл Константинович, я решил. Тогда я попрошу других, если вы откажетесь секундантом.

— Такая подлость. Но он все равно раньше со мною встретится…

Боря ходит по комнате большими шагами, останавливается у этажерки, берет какую то книгу, бросает.

— Это ведь очень нехорошо Карл Константинович.

— Что?

— Что я вас зову только тогда, когда что-нибудь неприятное у меня.

— Оставьте, ведь вы же знаете как я…

— Ах, нет, я скверный. Пусть. Мне так и надо.

— Бобби, Бобби, ты знаешь, Карлуша Маслов (помню, как я с ним воевала) убит. На дуэли. Это ужасно. Он ударил Эдуарда Францевича. Так нелепо ни с того не с чего.

— Как? Карл Константинтвич? Мой сек… Я ведь… он… — Боря смущенно замолкает.

Вера смотрит пристально.

— В чем дело? Ты знаешь что-нибудь?

— Нет, меня удивляет, я вчера только говорил с ним утром. Неужели?…

— Это ужасно. Я так взволнована. Эдуард Францевич, слава Богу, невредим. Я узнала уже после. Мне даже его не жаль. Ведь это сумасшествие. Он болен был, вероятно. Тот ему ничего не сделал. Это очень странно. Почему у тебя такой дикий вид, точно ты что-то знаешь и не хочешь сказать. Пойми, что это глупо. Сейчас же говори в чем дело.

— Ах, оставь меня в покое. Я ничего не знаю, откуда я могу знать.

— Тогда у тебя не было бы такого вида. Ведь я знаю тебя отлично. Точно в детстве, когда что-нибудь натворил.

— Детство так далеко. А теперь другое. Мне просто жалко Карла Константиновича. Ведь он ко мне так хорошо относился. Это так редко.

— Да, но он был сумасшедший.

— Неправда, неправда. И потом ведь он убит. Дай хоть трупу остыть. Это низко. — Боря выходит из комнаты, хлопая дверью.

— Теперь моя очередь. Очередь. Боже. Точно перед расстрелом. Брр…

— Да, конечно, это не меняет дела. Я готов хоть завтра.

— Да. Да.

— Выбор оружия… все это… вам… Я ведь никогда еще не дрался. — Боре досадно, что он произнес последнюю фразу, точно милостыню прошу, сожаления. Ведь он отлично знает, что я никогда не дрался и стрелять-то не умею, зачем же об этом говорить. Боря краснеет, нервно шевелит руками. — Хотя я не дрался, но бывают случаи, когда тот, кто еще не дрался, убивает опытных. Я читал об этом. — Господи! Зачем я ему все это говорю? Надо давно проститься, холодно, вежливо.

Эдуард Францевич смотрит как-то поверхностно, точно ему дела нет до Бори. Особенно как-то позвякивает шпорами. Вдруг Боря говорит:

— Это не хорошо, что вы его убили. Он такой добрый. — Боря это сказал помимо своей воли и понял смысл сказанного, когда Эдуард Францевич спросил как-то спокойно и обыкновенно (точно в прежнем разговоре):

— Он был вашим другом?

— Да.

Должно быть, такие дни любит Кирюша. Холодновато, но весна. Подпрыгивает вагон (зимой на площадке как-то особенно): во-первых, пусто, а во-вторых, как-то светло. Снег вокруг, но уже не твердый, телеграфные столбы, проволоки, точно домой иду, а не на расстрел. Расстрел? Почему расстрел? Какие глупости. Нет не глупости. Вдруг что-то закололо в груди. Боже мой, ведь и тогда был снег, и хрустел он так особенно, об этом писал Леша, и на снегу белом Колина кровь красная. Неужели и сегодня будет кровь? Нет, не может быть. Все так игрушечно. (Игрушечные вагоны, во-первых, «как смешно, что они едут в первом классе». — Это продумал Шандарцев — универсант, секундант. Для торжественности, что ли? Какая же торжественность? Впрочем, когда хоронят, тоже торжественность.) Да, завтра надо быть на похоронах Карла Константиновича. Завтра? Но ведь может быть? Ах, да, да. Поезд останавливается в Царском Селе. Боря вздрагивает. Уже? Нет. Дальше. В Павловске. Летом начнется музыка, а зимой, нет, хоть бы скорей зима, но может быть, ах, да. Книга стоит рубль пятьдесят, можно марками. Надо… будто все равно. Даже веселее. Конечно, надо быть веселее.

— Шандарцев, скоро?

— Да.

— А где Гурьев?

— Здесь.

Толстый Шандарцев и томный Гурьев — секунданты, оба новички и оба торжественны. Зеленое сукно пальто, блестят на солнце, шпаги.

— Вы со шпагами, а я без.

Шандарцев не знает, что говорят в таких случаях и чтобы не нарушать торжественности, молчит.

С деревьев падает снег, точно их трясут.

— Здесь ужасно сыро.

— Да, зимой, летом меньше.

Небо очень голубое, солнце играет на шпагах, на шпорах офицеров (секундантов Эдуарда Францевича), на белых пушинках снега. Снег белый и на белом снегу кровь. Почему кровь? Ну, конечно, не вода же. Да, да. Липкая кровь.

— Что? Мир?

— Нет.

Это только для приличия, а ведь на самом деле об этом никто не думает. Кто-то говорит сбоку (и шпоры звенят), противники отказываются мириться.

— Расстрел? Ну, когда же? Скорей бы.

— Бедный мальчик!

Кто это сказал? Ну, конечно, это послышалось, это ветка хрустнула так жалобно, и показалось: бедный мальчик. А на самом деле… кто же бедный мальчик, тот в снегу, с красной раной, Траферетов или Боря, т. е. я? У Бори путается все в голове, но держится он прямо и на вид спокоен, да и внутри у него, как будто, все в порядке.

— Раз.

— Два.

Это команда? Нет, это какая-то чушь, которой я не желаю подчиняться. Зачем они мечутся. Ведь совсем Кирюшина весна. Он любит такую. Так пахнет, пахнет так. Вот стоять бы целую жизнь и нюхать этот запах голубого неба, снега, сырой земли, веточек, хрустящих жалобно, солнечных лучей и духов Эдуарда Францевича. Они такие сильные. Он их ясно слышит. Вот сейчас должен быть расстрел. Глаза закрыты? Но они сами закрываются.

— Я не позволю, не позволю!

— Кто не позволяет? — Верочкин голос? Что ей нужно?

— Слышите, чтобы никогда, никогда. Это подло.

Кто-то соединяет их руки. Одна — Борина. Другая — пахнет сильными духами.

— Кто тебя просил?

— Сама просила. Маленький утконос.

— Почему утконос?

— Потому, что ты утенок, утконосик. И еще дуэлянт. Ах, как умно. Конечно, он бы тебя не тронул, но ведь не в этом дело. И потом случайно можно задеть и даже убить. О нас ты совершенно не думал, мама не вынесла бы, только что муж… Фи, ну, как тебе не стыдно. И мне не слова. Оба хороши.

— Кто тебе сказал? Напрасно ты вмешалась. Боря говорит холодно, сухо, но в душе почему-то приятное чувство, которое бывало изредка в детстве, когда какие-нибудь очень неприятные наказания вдруг неожиданно отпадали.

— Он меня оскорбил.

— Ах, глупости.

— Вера. Он все-таки нехороший. Я тебе расскажу потом. Это бесчестно. Вера, а дядюшка?

— Ах, конечно, все, все знают об этом. Во-первых — Ксения Эразмовна, во-вторых, телефон, секундант этот дурацкий Шандарцев — точно праздничное событие, хотя это отчасти хорошо, я узнала каким поездом и вместе с вами, понимаешь, но только я хотела во время, могла бы и раньше, но тогда вы могли бы опять. Теперь же я уверена. И ты должен поклясться. Верочка, розовея от мороза, начинает расстегивать жакетку.