Юность
Шрифт:
— Последняя ночь на свободе!.. — прошептал я после долгой паузы, когда ничего больше не мог придумать для поручения Зое.
Я почувствовал, как под моей рукой вздрогнула рука Зои, и спросил:
— Вам не будет меня… недоставать?..
— Но ведь это, Геннадий, неизбежно… Такие люди должны страдать… Им надо любить свои страдания, иначе… Помните, как вы говорили тогда, на нашей вечеринке, в своей речи!.. Я ведь пока только хочу сделаться такой, а… вот Вера… она вам ближе.
— Нет, Зоя, вы мне самый близкий человек, потому что… я люблю
— Вы, Геннадий, никому еще… никому другому не говорили этого?
— Вы, Зоя, всё еще не верите мне?..
Прошло несколько минут, ужасных для меня минут: я должен был сказать правду, мучился этой правдой и боялся ее сказать: мне казалось, что она разобьет вдребезги хрустальное сердце этой белой девушки, похожей на молодую березку в снежных кружевах. Так и не сказал я ей страшной правды про черную женщину. И когда я поднял опущенную голову, Зоя отвернулась и стала отирать платком слезы…
— Зоя Сергеевна!..
— Не смотрите!.. Не надо… Вы — жестокий!.. Можете возненавидеть меня за эти слезы, как случилось с Верой…
— Зоя, милая!.. о чем?..
— Да неужели вы не понимаете!.. Неужели вам надо еще говорить!..
Я схватил ее руки в перчатках и стал целовать.
— В перчатках! В перчатках! — смеясь «сквозь слезы», закричала Зоя и стала вырывать руки, а когда вырвала, взяла меня под руку, спрятала лицо в муфту и прошептала:
— Как мне жаль бедную Веру!.. Она тебя так любит… Ты — жестокий…
— Воскресло? Да?
— Да.
— Всё?
— Всё…
— Поцелуй!
— Ах, какой ты… Зачем это?.. Ведь знаешь уж…
Но я не соглашался, что это — лишнее, и боролся с мохнатой муфтой, которая прятала от меня щеки и губы…
— Какой ты… нехороший!..
— Любишь?..
— Не спрашивай же!
— Не забудешь, когда меня спрячут в каменный мешок?
— Н… не знаю.
Замолчали. Идем дальше. Скользят ноги по накатанной дороге. Где-то лает одинокая собака. Надо бы назад, в город, но там — разлука и тоска. Уйти бы куда-нибудь далеко-далеко, чтобы никого не видать и ничего не знать и только любить эту кроткую, застенчивую девушку.
— Куда же мы… Этак зайдем на край света…
— Что ты говоришь, Зоя? На край света!..
Вздрогнуло сердце… «На край света»!.. Всплыло в памяти что-то страшное, чего я боюсь и что скрываю. Старый, хмурый бор, избушка, занавешенное красным окно и зарницы молнии под грохот перекатывающегося по лесу грома. Кровь прилила к лицу и захотелось броситься на колени, прямо в снег и, целуя ноги белой девушки, просить прощения…
— Скажи… мне правду… Геннадий!
— Что? Какую правду?!.
— Ты… не говорил Вере, что любишь ее?
— Ах, ты опять о Вере!.. Нет, не говорил…
— Ну, слава Богу!.. Что это? Кладбище!.. Нет, нет. Пойдем назад…
— Ты испугалась?..
— Неприятно… Хочу жить… быть счастливой… Теперь ты… не разлюбишь?
— Верь!
— Ты любишь всех людей и за всех хочешь страдать. Если бы я научилась так же…
— Ты умеешь!..
— Нет! Есть на свете один человек, которого я…
Голубка! Опять покраснела и спрятала смущенное лицо в муфту… Мы шли к городу медленно, нехотя, и оба становились грустнее по мере
приближения к дому. Словно подходили когда-то к пристани, где Зоя должна была слезть с парохода прошлой весною.— Ты придешь ко мне на свидание в тюрьму?..
— Конечно, родной, приду!.. Но пустят ли меня?..
— Когда кончатся допросы, пустят. Но для этого надо назваться невестой… Ты на это согласишься?
— Да…
— И это не будет обманом… для удобств?
— Нет. Это будет… моей правдой!.. Я никогда не боюсь… Теперь мне все равно…
— А если меня ушлют куда-нибудь далеко, ты…
— Значит — и меня тоже!..
— Ты будешь моей женой?
— Да.
Сказала «да» так просто и посмотрела с печальной, доверчивой улыбкой прямо в глаза.
— Ну… Прощай!.. Погоди, я сперва тебя… я хочу перекрестить тебя. Ты не веришь, а я всё-таки хочу… Я верю!..
Три раза она перекрестила меня, сказала: «иди, с Господом!» и, упав на грудь, расплакалась, как маленькая девочка…
— Прощай!..
— Христос с тобой… Будь здоров и… не грусти!
Ушла. Господи, какое счастье любить тебя и быть тобою любимым!..
— Ну, а теперь за дело!..
И всю ночь до рассвета мы с Касьяновым трудились над сокрытием в безопасные места нашей нелегальной библиотеки и наворованного в типографии шрифта. А когда благополучно окончили эту тревожную работу, то расцеловались и разошлись…
— Извольте, я готов… ищите, берите, сажайте!..
И я решительно и спокойно зашагал к дому…
— Прощай, Зоя!
Уже светало, когда я, в сопровождении усатого жандарма, ехал в место своего продолжительного успокоения. Грустным взором я окидывал знакомые пустынные еще улицы спящего города и мысленно прощался с особенно памятными местами. Вон там, в переулке, живет моя милая Зоя! Стоит только подняться в гору, потом свернуть в переулок и увидишь дорогое крылечко. Ах, как хотелось бы соскочить с извозчика и побежать туда, войти, поцеловать сонную девушку (ведь она теперь спит уже!) и еще раз сказать ей:
— Прощай! Надолго. Не забудь!
А вот и тот домик, где жила Зоя гимназисткой. Через забор видны старые березы, под которыми мы занимались с ней алгеброй. Ах, как давно это было!.. Потянулась ограда общественного сада, где мы впервые встретились… Весь город полон милых, нежных воспоминаний, связанных с… Невеста!.. Она — моя невеста! Зоя — моя невеста!.. Странное слово. Я повторял его одними губами и вдруг радостно засмеялся…
Жандарм покосился и сказал:
— Вам всё смешно, господин Тарханов.
— Смешно, ваше благородие! — ответил я и опять громко расхохотался.
— По сторонам нечего глядеть!
— Я еще не в тюрьме, милый.
— Говорить нельзя!
— А думать я могу?
— Этого никому не закажешь…
— Вот то-то и есть, братец… Душу в тюрьму не посадишь..
— Тпру!..
— Приехали.
В предрассветных сумерках угрюмо высились тяжелые стены и башни тюрьмы с какими-то странными воротами в глубокой нише. Загремел тяжелый засов и заскрипели железные ворота.