Юный техник, 2001 № 11

Репортер обошел стол и стал рядом с Уордмэном.

— Один из этих парней? — полюбопытствовал он.

— Ага, — Уордмэн удовлетворенно улыбнулся. — Вам повезло, нечасто они рыпаются. Может, он специально для вас расстарался.

— Разве он не знает, чем это кончится? — с тревогой в голосе спросил репортер.

— Конечно, знает. Некоторые не верят, пока не испытают на собственной шкуре. Вот, смотрите.

Ревелл неторопливо шел полем в сторону рощи на дальнем краю. Ярдах в двухстах от зоны он слегка наклонился вперед, а еще через несколько шагов обхватил руками живот, словно почувствовал спазм. Он споткнулся, но продолжал идти вперед, все заметнее подволакивая ноги. Ревелл ухитрился устоять и почти добрался до деревьев, но на самой опушке все-таки обмяк, тяжело опустился на землю и застыл.

Уордмэн больше не чувствовал злорадства. В теории Страж нравился ему куда больше, чем в практическом приложении.

Вернувшись к столу, Уордмэн позвонил в лазарет и сказал:

— Пошлите людей с носилками на восток, к лесу. Там Ревелл.

Услышав имя, репортер вздрогнул и повернулся.

— Ревелл? Поэт? Так это он?

— Если можно назвать его виршеплетство поэзией, — Уордмэн брезгливо скривил губы. Ему доводилось читать некоторые так называемые» стихи» Ревелла. Мусор. Грязная писанина.

Репортер снова выглянул в окно и задумчиво сказал:

— Да, ходили слухи, будто он арестован.

Уордмэн посмотрел через плечо репортера и увидел, что Ревелл сумел подняться на четвереньки и с великим трудом полз к лесу. Но люди с носилками уже трусцой бежали за ним. Они нагнали беглеца, подняли обессилевшее от боли тело, пристегнули ремнями к носилкам и потащили обратно в зону.

— Он будет жить? — спросил репортер.

— Полежит сутки-другие в лазарете и оклемается. Растянул несколько мышц.

— Это было… очень наглядно, — осторожно подбирая слова, сказал репортер.

— До вас этого не видел ни один посторонний, — Уордмэн снова развеселился и заулыбался. — Как вы называете такие штуки? Сенсация?

— Да, — ответил репортер, опускаясь в кресло. — Она самая.

Они возобновили прерванное интервью — одно из многих десятков, которые Уордмэну пришлось дать с тех пор, как в прошлом году Страж был введен в действие. Теперь он в пятидесятый раз объяснял, сколь ценно это новшество.

Главной деталью Стража была крохотная черная коробочка — по сути дела, радиоприемник, который хирургическим путем вживлялся в тело каждого заключенного. Посреди зоны стоял передатчик, непрерывно посылавший на приемник сигнал. Если узники не отходили дальше 150 ярдов от передатчика, все было прекрасно. Но как только они выходили за пределы этого радиуса, черная коробочка начинала излучать в нервную систему болевые импульсы. По мере удаления заключенного от передатчика боль нарастала и в конце концов полностью парализовывала человека.

— Заключенный не может спрятаться, — втолковывал Уордмэн репортеру. — Даже сумей Ревелл добраться до леса, мы все равно отыскали бы его. Пошли бы на крики, и все дела.

Идея Стража принадлежала самому Уордмэну, но многочисленные возражения сентиментального свойства в течение нескольких лет мешали воплотить ее в жизнь. И вот, наконец, проект осуществлен, и Уордмэну дали пять лет на испытание прибора.

— Если результат окажется положительным, а я убежден, что так и будет, Стражами оборудуют все государственные тюрьмы, — подвел итог Уордмэн.

Страж исключил всякую возможность побега, в два счета подавлял любой мятеж и значительно облегчил жизнь надзирателям.

— Тюремщиков как таковых у нас тут и вовсе нет, — подчеркнул Уордмэн. — Нам требуется только обслуга для столовой, лазарета и так далее.

Испытывали Стража на так называемых государственных преступниках; уголовников сия чаша миновала.

— Можно сказать, — с ухмылкой добавил Уордмэн, — что здесь собрана вся наша непослушная оппозиция.

— Иными словами, политические заключенные, — уточнил репортер.

— Нам не нравится это определение, — с неожиданной холодностью ответил Уордмэн. — От него так и разит коммунизмом.

Репортер извинился за неточное выражение, торопливо закончил интервью, и вновь обретший былое благодушие Уордмэн проводил его до выхода.

— Ну, видите? — сказал он, широким жестом обводя всю зону.

— Ни стен, ни вышек с пулеметами. Наконец-то у нас есть образцовая тюрьма.

Ревелл пластом лежал на спине, таращился в потолок и думал: «Я не знал, что будет так погано. Я не знал, что будет так погано…» Он представил себе, как берет большую черную кисть и выводит на безукоризненно белом потолке: «Я не знал, что будет так погано».

— Ревелл!

Поэт чуть повернул голову, увидел стоящего возле койки Уордмэна, но притворился, будто не замечает его.

— Мне сказали, что вы очнулись, — продолжал тюремщик.

Ревелл молчал.

— Я ведь еще в первый день пытался вас вразумить, — напомнил ему Уордмэн. — Предупреждал, что бежать бессмысленно.

— Не мучайтесь, все в порядке, — ответил Ревелл. — Вы делаете свое дело, я — свое.

— Не мучиться? — вытаращив глаза, переспросил Уордмэн. — Мне-то с чего мучиться?

Ревелл взглянул на потолок. Мысленно выведенная надпись исчезла без следа. Он пожалел, что нет карандаша и бумаги: слова утекали из сознания, как вода из решета, и, чтобы подхватить их, нужны были бумага и карандаш.

— Могу я получить карандаш и бумагу? — спросил он.

— Чтобы писать новые скабрезности? Разумеется, нет.

— Разумеется, нет, — повторил Ревелл и, смежив веки, посмотрел вслед исчезающим словам. Нельзя одновременно и сочинять и запоминать. Надо выбрать что-то одно. Ревелл уже давно выбрал сочинительство, но положить придуманное на бумагу не мог, и мысли просачивались сквозь сознание, будто вода, и разрушались, очутившись в необъятном внешнем мире.

— Чтобы выбраться на волю, стал я бочкой, полной боли.

Все болит — бока, подмышки. Буду жить или мне крышка? — пробормотал он.

— Боль проходит, — успокоил его Уордмэн. — Уже должна была пройти: вы тут трое суток лежите.

— Она скоро вернется, — ответил Ревелл. Он открыл глаза и мысленно начертал на потолке: «Скоро вернется».

— Не валяйте дурака. Ничего у вас не заболит, если, конечно, опять не ударитесь в бега.

Ревелл молчал. Бледная улыбка на лице Уордмэна сменилась хмурой миной.