Юрий Долгорукий (Сборник)

Всеми забытые княжеские выродки Леп и Шлёп, которые давно жили в мире, один прикинувшись слепым, а другой безногим, бросились бежать, чтобы эта икона не исцелила случайно и их. Но как же бежать, когда один слепой, а другой хромой? Тогда хромой сел верхом на слепого, и так они двигались дальше. Однако икона их догнала и исцелила. И они утратили тот кусок хлеба и горшок каши, который получали как калеки. Тогда, недолго думая, они метнулись в Киев, пробились к князю Юрию, чтобы взять с него выкуп за весть. О чём? А о том, как его сын Андрей тайком вывез из Вышгорода икону матери божьей. Юрий посмеялся, но заплатил.

Выродков Юрий велел выбросить из Киева, чтобы не принесли они несчастья. Однако несчастье не нужно было и приносить, оно было в Киеве, жило в нём, пряталось до поры до времени, ждало удобного случая.

Войтишич продолжал жить, бессмысленно, упрямо, назло всем, будто червь-древоточец в дереве, вокруг него уже не осталось никого, все либо бежали от Долгорукого, либо умерли, остался игумен Анания, остался вечный, как и Войтишич, воевода Мостовик да ещё восьминник Петрило, который изо всех сил пытался перенять у старого воеводы умение перемётываться от одного князя к другому и, как показывали события, делал это вельми успешно.

Войтишич уже нигде не показывался, забывал, в какую дверь выходить, но придерживался своих правил. Встречал гостей в гриднице и тонким срывающимся голосом жаловался сквозь слёзы:

–  Вздыхаю без конца и проливаю слёзы обоими глазами, будь оно проклято. Старые люди легко раздражаются и трудно успокаиваются, скоро верят и поздно утрачивают веру, цепкие в жизни и жадные ко всему, печальные и ворчливые, будь оно проклято, склонны к многословию, не любят слушать, прославляют предков и ненавидят живущих рядом с ними, воздыхают и тревожатся, болеют и коченеют, будь оно проклято. А Долгорукий ещё живёт, игумен?

Анания молча вздыхал. Петрило ёрзал на лавке, не терпелось ему что-то сболтнуть, но он тоже молчал. А Мостовик бормотал себе в усы:

–  Лепо, лепо!

–  Нет никакой лепоты, будь оно проклято, пока не дождусь… восклицал Войтишич.

И он дождался ночи, когда игумен Анания привёл с собой человека в чёрной хламиде, со зловеще-чёрными глазами. Человек молча поставил на стол перед Войтишичем кедровую коробочку, отошёл в темноту, откуда сверкал своими злыми глазами Петрило, а Анания начал было своё: "Когда был я в Антиохии…" - но воевода не дал ему закончить.

–  Знаем, где ты был, игумен, - прервал он Ананию.
– Кто сей человек?

–  Сириец. Смыслит в деле.

–  Пусть говорит.

Сириец приблизился к столу, открыл ларец, разноцветное стекло сверкнуло так, что Петрило даже придвинулся поближе, потому что стекло это богатство, а в этом стекле, кроме того, ещё и могущество.

–  Что там?

Сириец заговорил быстро-быстро, слушал лишь Анания, чтобы истолковать его слова.

–  Ну?
– с нетерпением поторапливал воевода.

–  Имеет яды всякие.

–  Иначе зачем было бы забираться в такую даль!

–  Вот в этой посудине - этим можно отравить воду в колодце.

–  Будь оно проклято! Разве знаешь, откуда будешь пить завтра. Ещё?

–  Есть яд для ножа. Мать персидского царя Ксеркса отравила свою невестку так. Резала птицу для себя, а потом тем же самым ножом разрезала для невестки, чуточку передвинув лезвие. На лезвии - страшный яд. Смерть мгновенная!

–  Будь оно проклято! Резанёшь - да себе. Ещё?

–  Есть яд для садов. Натирать яблоки или груши. Человек сорвёт, съест и умрёт.

–  Весна, какие тебе яблоки, будь оно проклято. Ещё?

–  Есть яд, от которого человек усыхает. Год и два будет сохнуть, а потом умрёт.

–  Все умрём так, будь оно проклято! Уж ты, игумен, ссохся в щепку, в тебе всё видать насквозь, всё усохло. Ещё?

–  Есть яд скрытый. Человек ест, пьёт, идёт домой, а там у него и начинается. Умирает словно бы от обжорства, вырывает у него внутренности, выворачивает душу. Для этого к яду прибавляется порошок; из высушенных шкурочек, содранных с мышат…

–  Тьфу, гадость, будь оно проклято! Петрило, бери! В самый раз! Пойди к князю, кайся, плачь, заманивая на пир, пока он тут без жены да детей. Приплывают же скоро?

–  Плывёт из Смоленска княгиня с сыновьями. Не хотела, пока мал был Всеволод, боялась застудить, хил он, говорили…

–  Пускай живёт, будь оно проклято! Все живут. Безумствуют, мотаются взад-вперёд по дорогам и через преграды, взбираются на горы, перепрыгивают через камень, прокладывают пути через ущелья, проникают в расселины, рыщут по недрам земли, в пучине морской, по неизведанным рекам, по чащам лесным, по непроходимости болотной, подвергают себя ветрам и дождям, грому и молнии, волнам и бурям, обвалам и безднам, а всё зачем, будь оно проклято?

В воскресенье Петрило созвал гостей на пир ради князя Юрия. Быть может, радуясь прибытию княгини с сыновьями, которая через день-два должна была приплыть в Киев? А может, нарочно выбрав середину мая - пору, когда в Киеве деревья оделись в листья, когда отступили весенние воды Днепра, Десны, Почайны и щедро зазеленели луга? Всё радуется вокруг, и ты радуешься и хочешь крикнуть миру: живу!

Они терпеливо ждали дня свершения своего чёрного замысла, оттягивали его, дабы отвлечь от себя подозрения, но не забывали о мести Долгорукому, ибо толкала их на это ненависть. Ненавидели его за то, что жил и пока жил. Хотя ничего плохого он не причинил никому из них, был терпелив и неосмотрительно добр, они всё равно не имели покоя, пока Долгорукий живёт, пока он на этой земле и на этом свете, пока ездит среди шумных толп чёрного люда, пока смешивается с этим чёрным людом. Он был угрозой их происхождению, их положению, их богатствам, их криводушию, самому их существованию. Они поклялись сжить его со свету, решили оклеветать, опозорить перед историей. А он - доверчивый, добрый, щедрый душою - готов был помириться с каждым и более всего боялся причинить зло человеку.

Он не должен был идти к Петриле, памятуя, как тот ещё вчера изменял ему, переходя на службу к Изяславу каждый раз, быть может, и подстрекая киевлян тогда при Вячеславе, но хотел всё предать забвению, стремился возродить в себе чувство благодарности к бывшему дружиннику за то, что он спас его когда-то от смерти, а ещё: радовался скорой встрече с маленькими сыновьями, из которых лишь пятилетнего Василька держал возле себя в Киеве, - вот и пошёл на угощение к восьминнику, который просил князя со слезами, раскаянием, бил себя в грудь, клянясь в преданнности, в любви к князю такой великой, что и не найдёшь в Киеве большей.

В поведении угодливость, а на уме - убийство. Если бы знать об этом!

Пир удался на славу. Громило провозгласил притчу о человеке, который, не имея возможности бить осла, бил седло, тогда Петрило, плача и падая на колени перед Юрием, блудливо бегая глазами, уже в который раз напоминал о своей стреле, которую пустил ради спасения князя, и Долгорукий ещё раз объявил всем о своей благодарности, ели и пили до поздней ночи, тогда вспомнил князь о верном своём Вацьо и попросил спеть давнюю и любимую про князя Ивана.