Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
В сотый раз поглядев с холма, Симеон сказал кузнецу:
– Мудр он, князь Юрий: место славное выбрал! Отсель погляди в Заречье: будто вся Русская земля легла там, внизу, ожидая вещего часа!
Демьян ответил вместо Страшко. Но ответил он не на то, о чём говорил Симеон, ибо сказанное зодчим показалось Демьяну неясным, сложным. Он откликнулся только на то, о чём всё сильнее с гордостью пело старое сердце, - на мысль о светлой силе труда:
– А много по всей земле сотворили мы - человеки! И грады, и веси, и храмы в них, и сады…
– Однако и зла немало!
–
– То зло, я мыслю, не в нас: оно между нами ходит. А в нас - добро!
Симеон с одобрением взглянул на Демьяна. Оборванный, старый, обросший нечёсаной сивой бородой, давно не мытый, Демьян был мудр и хорош. И зодчий сказал негромко:
– Спасибо тебе, дедок. Златое вымолвил слово! Однако рыжий Михаила не вразумился.
– Мыслю я всё же, что зло есть и в нас. Оно в крови обитает. Кабы не в нас, чего бы жить людям в злобе!
– Судьба нас той злобе учит!
– сердито вскричал Демьян.
– Она, по веленью бесов, узлы лихоборства вяжет. А в сердце людском - от века добро!
– Труд есть добро!
– серьёзно заметил зодчий.
– От всех недугов он спасенье, от всяческой злобы - щит! Трудясь - и землю наполнит обилие, а душу - покой…
Вздохнув, будто вспомнив ушедшие в прах надежды, зло и обиды жизни, он досказал:
– Только в труде себя и спасаю. В нём лишь благость ищу.
Все помолчали.
Ермилка звонко вскричал:
– Ох вижу князя с княгиней!
Не дожидаясь совета старших, в сияющем возбуждении он вместе с Вторашкой сбежал с холма.
Строитель заторопился. Он строго сказал, взглянув на Страшко:
– Пора! Давай начинать, мужики…
Страшко, Никишка и остальные первыми встали возле будущей городни, встречая князя с княгиней.
Князь Юрий взошёл на холм. Остановившись у брёвен, готовых стать городней, он посмотрел поверх дремучих лесов за Москву-реку, туда, где в бескрайней, живой синеве лежала Киевская земля.
– Велика она, Русь!
– сказал он задумчиво то ли княгине, то ли себе, то ли печальному Святославу.
– На коне за год не объедешь. И кипит она, и звенит, и плачет. Пашут её мечами, росят травы кровью, молотят цепами палиц. А всё потому, что секутся князья с боярами и друг с другом. Завистливы да бездомны… друг друга спихивают с земель!
Совсем по-другому, почти с усмешкой, он поглядел на грустного Святослава.
– Вот и племянник мой Изяслав тебя выгнал прочь для-ради собственных чад!
Святослав угрюмо ответил:
– Сгубил Изяслав мой живот навеки. В одном лишь Путивле имел я семьсот людей. Там же много сотен бочек мёду было. Двор добрый держал я со всяким благом. Железо имел в запасе, жёлтую медь. На гумнах сушилось жито, в лугах - стада, рога да копыта. А ныне нет ничего ни в Путивле, ни в Новгороде-Северском и нигде. Гол я и бос, как нищая чадь, отныне. А Игоря-брата племянник твой взял в полон, постриг в монастырь, а скоро погубит смертью.
Юрий погасил усмешку, потом опять внимательно оглядел далёкую синь Заречья и сказал довольный:
– За этой рекой болото… болото распрей и
горя. А тут, на холме, мой верный и прочный берег!В глазах его вспыхнула искра зависти и досады. Он посуровел, тронул усы и жёстко добавил:
– Но я и в Киев ещё пройду… болотом, как посуху. Так ли, брат Святослав?
Ольгович заискивающе поклонился:
– Ты старший над нами, там тебе и сидеть!
Но выцветшие глаза Святослава глядели тускло, без преданности и надежды.
Заметив это, Юрий мягко сказал:
– Не для себя хочу Киев, для-ради дела. Ибо я помню завет отца моего, Мономаха: «Не хочу я лиха, но добра хочу братии и всей земле Русской». Так же и я. А Бог - мне на помощь…
Он сильно тряхнул головой, отгоняя тайные мысли. Оправив полы красного бархатного корзна - богатого княжеского плаща, поглядел на княгиню и на людей, стоявших поодаль, весело оглянул Симеона и громко спросил:
– Готов?
Тот возбуждённо кивнул седой головой:
– Готов.
– Ну, вот и добро!
Долгорукий схватил в щепоть клочок седой бороды. Лицо его стало строгим, взгляд раздумчиво побежал с холма к речной сверкающей глади, потом опять вернулся на холм и цепко прошёлся по людям, по линии будущих стен, по жёлтым, смолистым, умело обтёсанным брёвнам. С летучей улыбкой вновь поглядел на княгиню, на хмурого Святослава и оживился:
– Ох, многажды с юности ездил я в Суздаль из Киева и назад! Глядел в те поры на воды всех русских рек, и паче - на берег реки Москвы. Затем глядел, что отсель недалече, на день пути, берег сей бел, как пух, от белого камня! Плывешь по Москве меж каменных тех берегов и мыслишь: «Поставить бы город из белого камня… Красив и прочен был бы он здесь вовеки!» Таким бы и надо ставить мне новый город. Но нету сроку и силы. Пока поставлю я город мал, деревян - из дуба да из сосны…
Он вновь оживился:
– Но после, в иные годы натешут строители камень, пригонят тот камень сюда в ладьях - и будет город сей белокаменный, как и лучшие грады мира! Верую и хочу, что если не я, то дети и внуки мои таким его сотворят!
– Аминь!
– сказал Симеон и вместе с Юрием перекрестился.
В торжественном, быстролётном молчанье каждый подумал о новом, ещё не рождённом городе в добрый час. Потом несмело вышел былинник. Сияющий княжич Ольг сказал, обращаясь к князю:
– Прости… но вещий Даян хочет песнь о новом граде пропеть. Дозволь ему, князь премудрый!
Юрий с улыбкой взглянул на юного Святославича:
– Что же, это добро. Ибо вещие струны Даяна давно люблю…
И мягко спросил Даяна:
– Но что же споёшь ты про новый город? Его ещё здесь и нет!
– Что ведаю, княже, то и спою, - негромко ответил былинник и склонился к гуслям.
Былинник был стар, немыслимо худ и оборван. Рубаха повязана грубым вервием. Выцветшие порты - в заплатах. Старые калиги еле держались на тощих, больных ногах. Он часто устало прикрывал слезящиеся глаза синевато-красными, лишёнными ресниц веками, и тогда пергаментно-жёлтое лицо его, окаймлённое сивой, текущей книзу бородой, становилось похожим на лицо покойника.