Юрий Долгорукий. Гибель Москвы
Шрифт:
– Ишь ты… вот оно как…
Гюрги вдруг обернулся к Шимоновичу:
– Пусть не церквушку им, но хотя бы часовенку, чтобы по праздникам поп приходил да речи разумные вел. А еще лучше, чтобы грамоте учил, Писание читал…
Мужики на такие речи просто ахнули:
– Нам?
– Подумаем о том, – осторожно остановил княжьи мечты наставник, не то наобещает, что придется во исполнение (сам же учил, что надо выполнять то, о чем заикнулся) каменную церковь строить.
Но Гюрги оказался настырным, в первый же приезд в Ростов пристал к епископу Ефрему, точно банный лист: найди, кто служить станет, я на
Вечером князь мерил шагами свои покои, злясь на неповоротливого епископа.
– В другом месте найду!
– В каком это?
– В Печерскую обитель отпишу, небось скорее откликнутся, чем эти сони…
В Печерский монастырь Шимонович готов был за попом и сам съездить, заодно отцовой могиле поклониться, да и в самой обители помолиться. Но от этой мысли пришлось со вздохом отказаться, Гюрги слишком молод, чтобы одного так надолго оставлять. Князь без слов понял страдания своего наставника, пообещал:
– Ничего, Георгий Шимонович, вот чуть на ноги встанем, поедешь в Киев обязательно. А пока придется все же отписать…
Но ростовский епископ Ефрем оказался человеком дела, быстро и священников нашел для княжьих церквей, и вообще Юрию Владимировичу в вопросах становления епархии был хорошим помощником. Только вот оставался в Ростове, на все приглашения переехать в Суздаль с обещанием отстроить епископский двор уклончиво отвечал, что этого делать не стоит, нельзя противопоставлять Суздаль Ростову.
И все же противопоставление невольно получалось, в Ростове – бояре и епископ, а в Суздале – князь. Пока это противопоставление ничем не грозило и ростовчане принимали его спокойно, хотя нашлись и дальновидные, ворчавшие, что князь поднимает пригород в ущерб городу. Но пригороду Суздалю было еще слишком далеко до города Ростова, бояться особо не следовало.
Часть дани привычно шла князю Владимиру Мономаху в Переяславль через Смоленск, правда, куда меньшая, чем раньше. Мономах прекрасно понимал, что требовать от сына и его наставника поднимать ростовские земли, обирая при том до нитки, не следует. Не был Мономах жаден до кун и дани, потому Гюрги Владимировичу тоже оставалось на что строиться и дружину содержать.
Олена ходила в тяжести легко, словно и не было под сердцем дитя, только в седло больше не садилась. Но вот пришел срок родиться первенцу суздальского князя. С утра еще Елена ходила как ни в чем не бывало, а тут вдруг переменилась в лице и схватилась за низ живота:
– Ой!
К ней тут же подскочили Жданка и Марья:
– Никак началось?!
– Кажется… – прошептала побелевшими губами княгиня.
– Ну и с богом! – обрадовалась Марья.
Из терема, особенно женской его части, прогнали всех, негоже многим знать, что дите рождается. По поверью, чем меньше людей о том ведает, тем роженице легче.
Но, конечно, уже через минуту весь Суздаль знал: началось! Хотя все старательно делали вид, что и не подозревают.
Сам будущий отец мотался по своей части терема как неприкаянный, не имея сил заняться каким-нибудь делом.
Шимонович смеялся над Юрием:
– Да полно тебе!
Ходила легко, легко и разродится. Будет у тебя сын…– Сын?! – подхватил князь, и боярин пожалел о неосторожно оброненном слове, а ну как родится девка, тогда получится, что он Гюрги обманул?
– Ну хоть бы и девка? Она тебе внуков нарожает. И у тебя еще много деток будет, вон вы как споро с Оленушкой сообразили живчика-то завести.
Мучения продолжались недолго, с женской половины примчалась заполошенная девка:
– Родила!
– Кого?!
– А?
– Кого, спрашиваю! – тряхнул ее Шимонович, а Гюрги уже мчался на женскую половину. Вслед ему неслось:
– Сына!
В висках билось: «Сын»! У него сын! Юрий вдруг остановился от этой мысли. Он стал отцом?! Он, Гюрги, совсем недавно еще сам сосунок, стал отцом?!
В спину подтолкнул Шимонович:
– Чего встал? Оторопь взяла от радости? Пойдем. Да не забудь женку поблагодарить за такой подарок.
– Ага…
Юрий взял протянутый ему сверток в руки с легкой опаской, в нем пищало что-то уж очень маленькое для крупных рук князя. Неужели вот это то, чего так ждали?! Юрий стоял, растерянно улыбаясь, попросту не зная, что ему нужно делать и даже что чувствовать. Должен бы радоваться, а ему немного страшно. И страшно не только из-за крошечного размера свертка, но и из-за затаенной мысли, что эта кроха и вовсе не похожа ни на него, ни даже на княгиню. Подменили? Но кто, где и как это могли сделать, если все происходило едва ли не на глазах?
И вдруг крошка-сын открыл глазки, ярко-синие, как у всех младенцев, и на князя пахнуло таким родным, что сердце невыносимо защемило, а на глаза навернулись непрошеные слезы. Свой, конечно, сын! Кровь от крови и плоть от плоти!
Боясь, как бы молодой князь сдуру не прижал кроху к себе и не поломал новорожденного, повитуха споро отняла дите у счастливого отца, а Шимонович подтолкнул к Елене:
– Иди уж, князь, к женке, иди.
Олена лежала измученная, но счастливая, черные, как смоль, волосы, разметались по подушке, губы, видно, искусаны, чтобы не кричать, глаза блестели в ожидании. Гюрги наклонился к ней, еще не зная что сказать, как благодарить. И вдруг его прорвало, сжал сильными руками плечи жены, почти всхлипнул:
– Оленушка…
И не надо было больше никаких других слов. У них сын, здоровый, крепенький живулечка, их плоть от плоти.
Юрий сидел на краю ее постели, уткнувшись лицом в плечо жены, а Олена гладила мужа по густым волосам, словно это не она, а он только что перенес мучения и боль, чтобы родился маленький княжич. И вдруг оба вздрогнули из-за требовательного крика младенца. Князь резко выпрямился, хотелось заорать: «Что же вы обидели моего сына?!», но не крикнул, потому что Марья, смеясь, подавала Олене сверток:
– Все, князь, уступай место сыну. Младенец есть требует.
– Есть? – почти растерялся Юрий.
Сверток подложили под грудь Олены, и малыш тут же присосался к ней, вкусно почмокивая. Стало смешно и радостно. Его жена кормила грудью его сына! Это ли ни радость?!
За дверью Шимонович с улыбкой вгляделся в счастливое лицо Гюрги:
– Да ты, никак, больше женки радуешься.
– Сын… – лицо князя просто расплылось от удовольствия, и ему никак не удавалось вернуть строгий вид.