Юрий Гагарин

Особой статьей были девушки — которые: а) дарили ему букеты; б) непременно хотели с ним поцеловаться. Разумеется, не такая уж тяжкая это епитимья — целоваться с девушками, однако публичное проявление сексуальности противоречило советским моральным нормам, и поэтому Гагарину приходилось сдерживаться, стоять, что называется, истуканом.

Гагаринская манера целоваться с поклонницами особенно четко видна на знаменитой фотографии, где запечатлен его контакт с Лоллобриджидой. Дело обстоит следующим образом: это ОНА целует его, а он подставляет щеку и, чтобы не провоцировать ее на слишком длинный сеанс, смотрит ей не в глаза, а куда-то в сторону, не делая ни малейшей попытки прикоснуться к ней губами. Разумеется, подобное поведение вызывало насмешки или, по крайней мере, сочувственные комментарии иностранных наблюдателей: «Он несомненно очень робок. Когда девушки протягивают ему цветы, он приобнимает их, однако при этом несколько отстраняется влево — так, чтобы не дотрагиваться до их щек своей щекой. Он крайне сдержан и почти не выдает своих чувств» (41).

Учась на ошибках, он начинает чувствовать, где что уместно говорить. То есть еще в Индии он вещает с трибуны о коммунистической программе и исторических решениях XXII съезда КПСС — а уже через неделю, на Цейлоне, заметив, что агитация такого рода отпугивает аудиторию, старается держаться более общего курса: мир во всем мире и освоение космоса.

Он осваивает искусство, давая интервью, отвечать развернутыми репликами — а не так, как в первые недели: «да», «нет», «как учили», «полечу, когда потребуется». Иногда его риторические комбинации выглядят чрезвычайно поэтичными. «Я не считаю себя всего лишь бесстрастным техническим работником, которого запихнули в летательный аппарат, чтобы зарегистрировать чисто научные результаты. Наоборот, я бы сказал, что человек нуждается, даже в космосе, в ветке сирени. Потому что вовсе не техника делает человека, а сам человек создает технику. Я думаю, люди нового общества, которое мы строим, будут более развитыми, чем их предшественники: они будут нуждаться в искусстве и в эстетике. Чтобы цивилизация не дегуманизировалась, духовный прогресс должен идти в ногу с прогрессом в науке и технике» (42). Ветка сирени, надо же; так мог бы разговаривать святой Франциск — но подполковник Советской армии?

Он держится весьма уверенно и все время шутит. В Швеции, где его пытались взорвать (поступил анонимный звонок о том, что помещение якобы заминировано), он прокомментировал вопрос — ну а что если бы бомба и в самом деле взорвалась? — с великолепной невозмутимостью: «Что ж, орбита моего полета наверняка была бы ниже космической. Так что не страшно» (43). На Цейлоне, сойдя с трапа самолета и очутившись внутри живого коридора из поющих и танцующих молодых девушек, которые, как выяснилось, отгоняли таким образом от гостя злых духов, Гагарин тут же заявил, что «с такими красивыми девушками он готов изгнать с Цейлона всех злых духов» (40).

Неудивительно, что его не только встречали, но и провожали люди, скандирующие: «Хорошо, хорошо, Гагарин!»

Это в 1961 году его могло стошнить от слишком щедро налитого в сувенирный бокал-рог киндзмараули (44); теперь он в состоянии себя контролировать — и поэтому прекрасно держится после свежего пива, которое преподносят ему — тоже в огромном сосуде, теперь уже в виде ракеты — в Дании на заводе «Карлсберг».

Он учится лавировать между расставленными империалистами ловушками. В Париже, на улице, ему захотелось однажды попить — и услужливые руки тотчас же протянули ему бутылку пепси-колы. Можно представить себе, насколько соблазнительно выглядел в жаркий день этот изящно упакованный напиток — маркированный, однако, как продукт сугубо американский, то есть такой, ассоциироваться с которым в условиях холодной войны советскому космонавту было бы неправильно. «Pas de pepsi cola», — решительным жестом Гагарин отстраняет от себя запретный плод — и требует чего-нибудь более кошерного: «je veux quelque chose de francais» (46). Ему несут «Перье» — и, при всей анекдотичности этой ситуации, надо признать, что он сделал виртуозно точный выбор [54] .

54

Холодная война шла не только в космосе, но и на земле — и подчас принимала самые комические формы. В мае 1961 года американцы прознали, что русские назвали некий вновь обнаруженный минерал «гагаринит» — и заерзали, что опять «их парни» проигрывают сражение. Вряд ли в СССР предполагали, что кто-то воспримет этот камень как брошенный в свой огород, однако же реакция последовала незамедлительно: началась «война камней». Американцы, во-первых, тут же подвергли сомнению информацию, не подтвержденную ни точными описаниями, ни точными сведениями о месте обнаружения камня; а во-вторых, принялись нервно гадать, удостоится ли подобной чести первый американский космонавт Алан Шепард, который, в сущности, ничем не хуже. Узкое место оказалось совсем не там, где можно было его ожидать. Как выяснилось, минерал «шепардит» уже существует — но спокойной ситуацию с ним не назовешь. Дело в том, что назван он был так еще в середине 80-х годов XIX века в честь одного геолога, точнее, самим этим геологом в честь самого себя, причем, как впоследствии выяснилось, другие геологи уже описали эти камни и присвоили им другие имена (шрайберзит, энстатит и бруцит, если вам интересно), так что не вполне ясно, забито все-таки название «шепардит» или нет. Существует всего три образца «шепардита», причем, странным образом, два из них (шрайберзит и энстатит) были добыты из метеоритов. Научный обозреватель газеты Washington Post,описавший всю эту неразбериху в статье под броским заголовком «Красные дошли до того, что называют камни в честь Гагарина» (18 мая 1961 года) (59), заканчивает свой обзор многозначительным замечанием: некоторые названия, говорит он, так и не приклеиваются к камням — вот, например, был тут «муссолинит», и что же? Ничего: выяснилось, что на самом деле это не новый минерал.

Гагариниту повезло больше. Этот минерал из группы сложных фторидов встречается — хоть и очень редко — не на метеоритах, а в щелочных гранитах или связанных с ними пегматитах. Место обнаружения — Тува и Казахстан. Цвет: бесцветный и розово-желтый. Твердость по минералогической шкале 4–4,5; плотность 4180–4520 кг/м. Какие могут быть вопросы? (58).

Он хорошо экипирован — какими бы странными ни казались его дорожные аксессуары посторонним. Так, человек, сопровождавший Гагарина в поездке по Франции в 1967 году, вспоминает, что по вечерам Гагарин доставал из чемодана нитку с иголкой и шкатулку, полную пуговиц: дело в том, что поклонники, даже через шесть лет после полета, когда в космосе скорее хозяйничали американцы, постоянно в пароксизме страсти выдирали ему пуговицы с мясом: им хотелось не просто дотронуться до великого человека, но и унести домой какой-либо сувенир. Новые пуговицы к своему белому парадному кителю пришивал он сам (47).

Несмотря на накопленный опыт, в любой момент могла выскочить какая-то неприятная ерунда; то и дело возникало множество непредвиденных деталей, на которые следовало обращать внимание — мелочи, которые могли вызвать крупное раздражение. Например, в Париже советское посольство заказывало для Гагарина в фирме «Крайслер» напрокат открытый лимузин — и те слили прессе (48), что им было сказано: автомобиль может быть любого цвета, кроме красного. Русские опасались спровоцировать принимающую сторону — осознавая, что та и так сделала то, на что сами они вряд ли бы пошли: пустили к себе офицера чужой армии; лишний дипломатический скандал был совершенно ни к чему.

Случались ситуации, когда Гагарину требовалось балансировать на карнизе между стремлением вовлечь в свою орбиту новых адептов — и опасностью оказаться в очевидно неподобающем обществе. Таким тонким моментом была августовская, 1961 года, поездка Гагарина в Канаду — по приглашению американского миллионера Сайруса Итона.

С одной стороны, Итон, охарактеризованный американскими газетами как «человек, которого Кремль наградил, пожалуй, самой значительной меткой позора, которую может получить американец — сатанинской Ленинской премией мира» (49) — был безусловно «наш человек». С другой — Итон был очевидный классовый враг, и когда он водил Гагарина по опрятным улочкам маленького канадского города, демонстрируя ему трогательный праздник, в котором принимали участие волынщики и барабанщики в шотландских килтах, и нашептывал ему, что не сомневается в том, что очень скоро он, Гагарин, станет и первым человеком, ступившим на Луну, — ясно было, что деньги его нажиты не честным трудом, а эксплуатацией других граждан; как быть? Да, «Сайрус Итон — американец, который пожимает красную руку, отвесившую Соединенным Штатам пощечину» (49); но как реагировать, когда этот американец предлагает Красной Руке принять в дар новый автомобиль — такой, какого Красная Рука никогда не сможет купить себе в Советском Союзе? Что могло стоять за этим соблазнением?

Капиталистические капканы подстерегали его в самых неожиданных местах. В Вене Гагарин остался однажды без завтрака — потому что работники его отеля и вообще всей австрийской туриндустрии очень некстати решили устроить забастовку (50). Следовало ли публично высказать солидарность с их действиями — или же потратить последние калории на то, чтобы предать их анафеме за срыв пропагандистского тура?

В Либерии Гагарина везут во владения настоящего, щеголяющего перед гостями в колониальном пробковом шлеме, плантатора — смотреть, как негры, фактически рабы, собирают каучук: и неясно, то ли ему воспринимать подобного рода экскурсии как вид экологического туризма — то ли все-таки Гагарин, член компартии, должен призвать негров к бунту.

Все время требовалось смотреть в оба — и самому рассчитывать степень опасности выбираемой траектории. Понятно, что следовало почаще выступать перед рабочими-металлургами и отказываться от участия в «принижающих» (выражение Каманина) мероприятиях. Но когда металлурги не подворачивались? Внештатные ситуации норовили возникнуть буквально на ровном месте. Может ли советский космонавт за границей посещать увеселительные заведения — а если нет, то что, спрашивается, ему делать по вечерам? Или, допустим, на «Аиду» в Венскую оперу сходить можно (он сходил), а, например, в кабаре «Лидо» в Париже уже нельзя (наверное, нельзя, но он все равно сходил).

В Японии его затащили в магазин фототехники (33) — выбирай бесплатно сколько хочешь; портативные видеокамеры, «кэноны», «никоны» — вроде бы от чистого сердца, и бизнес не пострадает — Гагарин в магазине, такая реклама! — брать или не брать? Ведь и это тоже, теоретически, могло быть провокацией — не в том смысле, что его таким образом пытались «завербовать», а в том, что могли сфотографировать и украсить снимок в газете какой-нибудь противной подписью — вот он ваш идеальный коммунист, сначала поет, какой у них там в СССР мир будущего, а потом тащит из супермаркета авоськи, набитые электроприборами.

Особенно, конечно, досаждали журналисты, которые, может, сами и относились к нему с благоговением, но работа их состояла в том, чтобы задавать каверзные вопросы.

На эту тему есть классическая история — о том, как пресса пронюхала, что в Японии Гагарин зашел в магазин игрушек и отоварился куклами для дочерей; на ближайшей пресс-конференции газетчики, с ядовитой улыбкой поздравив Гагарина с замечательными приобретениями, осведомились, означает ли это, что в Советском Союзе с куклами плохо — так плохо, что приходится везти их с загнивающего Запада? Советская пресса растиражировала ответ Гагарина: «Я купил японских кукол, потому что знаю: это самые красивые и изящные куклы в мире. Но мне искренне жаль, что сегодня у нас зашел разговор именно об этом. Сейчас все попадет в телевидение, печать. И вы своим вопросом, увы, испортили праздник (сюрприз) двум маленьким девочкам» [55] (27).

55

На этом история японской куклы — кажется, именно той, хотя не наверняка — не заканчивается. В какой-то момент она попала в Музей космонавтики (надо полагать, именно потому, что гагаринские дочери прочли о готовящемся сюрпризе в газетах и, глубоко разочарованные, отказались принять дар) — а в 1990 году сироту приютил кто-то из космонавтов, взял ее с собой в космос — с тех пор принято использовать ее как «индикатор невесомости»: в момент исчезновения гравитации кукла начинает «плавать» — демонстрируя привязанному к ложементу космонавту, что он, наконец, попал туда, куда хотел (51).