Юрий Звенигородский

Она вблизи обожгла памятным пылким взором. Совсем как на Круглом озере в полуразрушенной башне.

— Небось, Юрий Дмитрич, не упаду.

Пока вел под руку в теплую карету, не видел, не слышал, не ощущал ничего, никого вокруг, кроме нее. На руках бы нес, да стеснение взяло верх: покамест чужая. Еще чужая!

— Спасибо за присылку, князь, — тихо вымолвила она, напоминая о тайном посещении Рязани Борисом Галицким.

— Ждал, как счастья ждут. Верил, сбудется, — бормотал он, задыхаясь.

И услышал:

— Я тебя десять лет ждала!

Вот уж она и в тепле. Легкое пожатье руки в тонкой варежке постарался чувствовать как можно дольше. Боже мой, десять лет! Именно столько времени прошло с того дня, когда он впервые увидел ее на псковской пристани. Тогда ему было шестнадцать, теперь — двадцать шесть. И всегда она, единственная, существовала рядом. Бесплотная, но живая. Как, однако, возмужала! Или все та же? Еще не довелось рассмотреть. Отец ее что-то говорил, бурно, громко, но Юрий не понимал. Отвечал для приличности: да, да.

— Что «да», брат? — взъерепенился Святославич. — Болеешь, да? Я спросил: болеешь?

— Нет, — торопился поправиться князь. — Здоров!

Потом был пир в кремнике, в хоромах наместника. Гость посадил рядом свою подружку, поил и кормил ее на смущение всем. Княжна Анастасия не показалась.

Хмельной Святославич наклонился к Юрию, сидящему через одного местного боярина:

— Не суди меня, брат. Я такой! А в делах — отчаянный!

На двор вышли вместе, обоим челядинец показал, куда.

Будущий тесть потормошил плечо будущего зятя:

— Девка Васка мне открыла твои шашни с Настаськой. Бог вам в помощь. Только чур без этих… Дочка у меня единственная!

— Клянусь, прибудем на Москву, зашлю сватов, — застыдился Юрий грубой прямоты.

— Твой брат не пожалеет, помогая мне, — сменил речь Святославич. — Витовт — наш общий враг, хотя и тесть Василию, а мне шурин [60] .

Вспомнились великокняжеские слова: «Чтоб целиком был наш, до малой косточки».

60

Великий князь Литовский Витовт Кейстутьевич выдал дочь Софью за Василия Дмитрича Московского, а сам был женат первым браком на Анне Святославне, сестре Юрия Смоленского.

Смоленский справил нужду первым. Когда Юрий вышел, переход был пуст. Вдруг сзади — шелест. Обернулся: услужница, что выскочила из возка помочь княжне.

— Ш-ш, господин! Я Васса. (Галицкий о ней в былое время все уши прожужжал.) Ступай за мной в отдалении. Взойди, куда отворю дверь…

Шли долго. Нет, не женская тут половина. Запустение. Проводница скрылась в боковушке. Темень. Чиркнуло кресало, засветила свечка. У столика стояла, — руки на переднике, — княжна. О, неземная красота! Та же, что на корабле во Пскове, что на ступенях башни, окруженной озером. У Юрия перехватило дух.

Анастасия, приближаясь к нему, повторила:

— Я тебя десять лет ждала!

Ощутил неведомый аромат, понудивший сердце бешено колотиться, и — руки на своих плечах. Потом — прикосновение к устам, впервые чувствуемой сладости…

Остановилось время. Промелькнуло действие, что было выше памяти. Осталось от всего одно блаженство, ибо душа почувствовала рай.

Когда очнулся, перед ним сияло виденное в счастливых снах лицо, смеющееся лукаво:

— Пусти, свет мой. Измял!

Он пришел в себя.

— Мы согрешили?

Анастасия смеялась шаловливо:

— Мы целовались! Экий ты забавник! Согрешить в пустой холодной боковушке, где даже лавки нет? Ты потешник? — Вдруг княжна соединила брови, напрягла лик: — Мы не можем согрешить: не венчаны еще, даже не обручены! Когда станешь мужем, это не будет грех. Мы сотворим наследника!

— Нет сил разлучаться! — сказал Юрий. — Не насытится око зрения, а сердце желания!

— Наберись сил, — погладила его лицо Анастасия. — Терпели же десять лет! А десять дней не потерпим?

Дверь скрипнула. Раздался шепот:

— Отпирова-а-а-али!

Уста княжны трепетно коснулись его щеки:

— Ступай с Богом!

Князь, шатаясь, вышел в переход. Васса подала свечу.

Пошел на шум, согретый мыслью, что воля государя-брата выполнена: смоленский Юрий, словно пардус, прыгнет на Витовта, возвращая свою княжескую жизнь.

Но еще более, верней сказать, не согревала, а горела внутри костром в молодом князе мысль: жизнь собственная накатывается на него всепоглощающей волной. Не жизнь в смысле имущества, скопленья средств, богатства, а подлинная, в смысле существа, земного бытия, всей чувствуемой яви. Не испытанная прежняя, а новая, неведомая, вымечтанная и, наконец, явившаяся. Вот она, эта жизнь, почти что началась!

В такую ночь сон был целебен.

Насмотришься, воспрянешь и не скажешь, что приснилось.

11

Вот он, этот час, настал! Солнцем озаряет собор паникадило. Созвездия свечей, мерцание лампад уподобляют церковь небу. Юрий посреди, как в центре мироздания. Но не боязно: отныне он не одинок. Рядом девственно чистым облаком — зримая часть его души. Это воспринимается как чудо. Теперь живи надеждой, гори желанием сберечь, не дай Бог не потерять столь дорого приобретенное сокровище. Жил ли он прежде? Нет, не жил. Знал ли мужество, силу, доброту, ум, — всю меру внутреннего своего богатства? Нет, не знал.

Кто же она? Каким волшебством явлена? Что за могущественная неземная власть воплотилась в ней? Не иначе послана свыше — бесценный небесный дар! Бог вручает сей дар — через венчающего иеромонаха Феодора, игумена Симонова монастыря, племянника чудесного старца Сергия.

Над головами врачующихся — венцы. Как просветил перед таинством духовник, венцы полагаются в знамение, что непобежденные страстью до брака таковыми и приступают к общему ложу. Они — победители похоти. Юрий держит голову гордо: высшее наслаждение чувствовать себя победителем. Десять пылких молодых лет восходил на эту вершину. Взойдя, хочется как можно дольше пребывать на ней. Пусть бесконечно длится сладостное венчание.

А соприкасающиеся руки, мужественная и нежная, уже обмениваются кольцами. Блистающий ризой иеромонах произносит:

— Венчай я во плоть едину, даруй им плод чрева, благочадия восприятие!

Хор поет псалом: «Блажени еси боящиеся Господа!»

Может быть, она — дух, а он плоть? Уста, робко соприкасаясь, разрушают затейливое воображение. Он до сумасбродства счастлив ее близостью. А она? За сомкнутыми веками спрятаны глаза, не прочитать их. Лишь на миг под приподнятой фатой мелькнуло ангельское лицо. Оно невозмутимо. А как же давешнее, жаркое: «Я десять лет тебя ждала?» Князь подумал: в его княгине неизмеримо больше выдержки, чем в нем. Она вполне окажет свои чувства, когда исчезнет для обоих все на свете, кроме них самих.