Юрод

– Петух!.. Курвяк!... Петух-убийца! Убежит! Стреляйте!
– крикнул бородатый в плаще и телесного цвета тапочках кинувшемуся было к монастырским воротам милиционеру.

Тебеньков на миг приостановился: петух настырно цеплял ногами зеленую черепицу.

Он бежал хромая, бежал опустив голову и волоча крыло, но бежал к гребешку крыши вполне уверенно. Петуху было сейчас не до перебитого крыла, не до хромоты. Он чувствовал, что, с одной стороны, должен вернуться, вколотить глубоко, до самого мозга, свой клюв в голову бородатого. Но, с другого боку: зачем ему этот полузнакомый, присевший от страха на землю дупак? Дупак, которого хозяйка клевать уже даже и не приказывает. Зачем? Ведь за оградой, в четырехколесной, белой, воняющей перегоревшей нефтью тележке сидит за вертящимся, насаженным на кол бубликом обидчик, мучитель, кат со шрамиком месяцевидным на качающейся мерно голове. Ему, ему надо чуть выше этого полумесяца гнилую черепушку пробить!

Пробить, проломить, чтобы еще раз попробовать на вкус красно-белую жижу, которая из-под полумесяца мучителя брызнет!

"Сука-падла-пирожок, сука-падла-с-мясом..." Не слишком громко клекотнул петух, но Тебеньков клекотанье это услышал, сцепил зубы и в третий раз, рискуя упустить бандита в плаще, выстрелил в летающее чудище, в говорящего монстра...

Тело петуха разорвало в клочья. Полетели вниз перья, ушел вверх черноватый жидкий дымок...

Однако голова петуха с бородкой, с висящей вместо шеи длинной кровавой жилой и несколькими Бог знает на чем крепящимися перьями продолжала лететь. Тебеньков полет гребешков с перьями и клювом видел отчетливо, но стрелять больше не стал, а, чертыхнувшись и едко выплюнув, побежал к воротам. Здесь под ноги ему метнулась с шипеньем какая-то средних размеров обезьяна в берете. Обезьяна ухватила Тебенькова сперва за штаны, потом за китель, она рычала, кусалась, царапалась, она явно хотела помешать сержанту задержать стрелявшего. Но Тебеньков, уже разобравшийся с этим гнусным зооцирком и хорошо и отчетливо понимая, кто же здесь будет главным, - тратить на обезьяну ни пуль, ни времени не стал. Лишь на секунду приостановившись, он с силой отшвырнул ее ногой...

Обезьяна в берете отлетела в сторону, ударилась головой и плечом о стену, человеческим голосом что-то недовольно буркнула, затихла...

*** Дымок от выстрела вместе с сажей и перьями уже осел вниз, а Серов все еще не мог стряхнуть с себя страх, не мог выхаркнуть снова поднявшуюся в нем липкую и брезгливую ненависть к петуху.

Крупно ударил колокол. За ним еще, еще, помельче...

"Дважды родился... Ни разу не крестился. Сам пел... А умер - не отпели", - стал вдруг сладко уборматываться вслух какой-то чепухой, глядя на босые свои ступни, Серов. Вдруг шорох коротенький, вдруг шорх еле слышный заставил Серова поднять голову. Глянув вверх, он глазам своим не поверил: голова петуха и шея его, обтыканная пятном черных перьев, продолжала как черно-красный воланчик, как черно-красный мяч, прыгать по зеленой монастырской черепице. Затем голова с гребнем, сердито проорав начало своей привычной песни, с крыши спорхнула, в уплотняющемся сумраке скрылась...

Серов захохотал. Он хохотал, брызгал слюной, смеялся, потом на глазах его выступили слезы, он недоверчиво покрутил, а там и затряс головой и, не ощущая в себе больше никаких радиоволн, никаких голосов, а ощущая одно только горячее струенье вечера, тихо-бессильно опустился на стылую ноябрьскую землю.

Серов закрыл глаза и тут же увидел: огромная, черная с красным ободком тень накрывает Кутафью башню.

Не звезды и не орлы! Петухи! Одни черные, с червонно-сизыми слюнявыми бородами петухи летели, садились, кувыркались вниз и вновь взбегали на острия кремлевских башен.

"Петух летит! Москва дымит! Петух летит - Москва горит... Не звезды! Не кованные в Литве орлы! Петухи, петухи побегут по Москве! От Кремля по всей белокаменной разлетятся! Цыпастыми ногами по булыжнику шорх-шорх! По граниту блескучему - звень-звень! Хищные петухи, опасные петухи! И люди им подчинятся! Вот это заговор так заговор! Противу природы! Противу Бога! Против России! Про него, про него надо сказать!" кричал и надсаживался про себя Серов. При этом он продолжал трясти головой, шевелил пальцами босых ног... И эти шевеленья и потряхиванья давали ему новые ощущения, приносили с собой новые, необыкновенные слова и предвиденья. Юродство настоящее, непридуманное, начинало исподволь и по-новому входить в него...

– Ну вставай, вставай. Чего там....
– Серов открыл глаза. Его тряс за плечо какой-то другой (не тот, что стрелял), пожилой, вислоусый мильтон.
– Теперь-то чего пугаться. Теперь - всё! Кончим теперь эту шайку-лейку.

– Петух... Петух черный! У-у нечисть! Все с земли нечистое к петуху такому пристает! Он пауков не клюет! Гнус летящий не лопает! Ушел петух... Врача хоть взяли?

– Водилу взяли. Да и другой навряд уйдет. Ладно, вставай, пойдем.

– Куда?

– Ну, куда, куда?.. В отделение, конечно. Все положенные действия производить.

Сам понимаешь, паря...

Серов внимательней глянул на вислоусого.

– Отпустил бы ты меня, дядя... Ноги мерзнут... А вам я не нужен! Я тут с боку припеку! Все, что надо, - водитель расскажет. А я в другом месте говорить буду!

Только вот жену разыщу, ну хоть позвоню ей, - и начну говорить. Свободно теперь могу... Ты слушай, ты меня не перебивай, дядя!
– заторопился Серов, не давая вступить вислоусому.
– Слушай! Тебе первому скажу! Россия - спрячется! Пока, на время! В себя уйдет. В бомжи, в нищие, в юроды! Но потом из раковины, из будки, из норки тесной, из лохмотьев юродских - выскочит! Да как пойдет плясать по заулочкам... Как пойдет цепами молотить! И скоро уже! Скоро... А ты... Отпусти, дядя! Я б тебе еще сказал, да нельзя тебе больше! Отпусти? А? Я к Кремлю пойду.

Босой пойду, ползком поползу! На Васильевском спуске сяду! Все как есть говорить буду... Все молчат - я расскажу. Всему свету скажу! Все что будет - скажу! А там... там, глядишь, юродство мое и кончится. Ну? Отпустил?..

Мильтон тоскливо оглянулся. Ему перед пенсией не хватало только какого-нибудь серьезного служебного проступка! Служебного разбирательства не хватало!

Замаячило тут же перед вислоусым начальство, затем вдруг запел с чего-то крестьянский коровий рожок. Милиционер поднял руку, чтобы захватить ею как следует кисть бородатого, но рука сама собой бессильно опустилась.

– Иди, - вдруг неожиданно для себя, отворачиваясь к монастырским кельям, тихо сказал вислоусый.
– Иди.

Монастырь, как заведенный вверх и в сторону огромный колокол, вмиг перевернулся, качнулся, ударил, поплыл перед мильтоном в туманце рваном влажным тяжелым звуком...

Но тут же монастырь и встал на место:

– Иди.

Круглый дурак Ганслик, проникший на Новодевичье через запасные, мало кому известные воротца и битый час шуровавший на закрытом уже кладбище, остановил в воротах монастыря вислоусого, тощалого дедка в ментовской форме. Брезгливо морщась на луковичный, шибающий от мента на километр дух, Ганслик показал ему удостоверение.

– Что здесь происходит? Трупы, кровь...

– Шайку накрыли...
– нехотя ответил вислоусый.

– А человек с бородкой вам тут не попадался? Да вот и фото. Гляньте...
– маленький Ганслик (пусть, пусть он играет в служебное время в шахматы, пусть!

Зато он очень предусмотрительный и совсем неглупый! просто он выжидает удобного момента, чтобы показать себя по-настоящему), маленький Ганслик важно полез в бумажник, ловко выдернул оттуда серовское фото.

– Вглядитесь внимательней, - строго приказал Ганслик.
– Для вас... Ганслик знал свои преимущества и хотел казаться важным.
– Для вас в данную минуту нет ничего ответственней этого!

Вислоусый долго и внимательно глядел на улыбающегося щеголя с бородкой, отдаленно напомнившего десять минут назад отпущенного человека.

– Нет. Не видал такого, - сказал вислоусый и, тяжко двигая уработанными за день ногами, двинулся к машине "скорой". ногами, двинулся к машине "скорой".