Юсуповы, или Роковая дама империи

На том и порешили. Столик был немедленно заказан предусмотрительным Феликсом по телефону.

Я ужасно дрожала, когда отправилась в ресторан, хотя мы там уже бывали и я знала, что на Пигаль это одно из самых приличных мест.

Феликс усадил меня в такси. Водитель попался русский. Услышав, куда меня надлежало отвезти, он ужасно вдруг оживился и стал советовать непременно дождаться одиннадцати часов вечера: там-де такое начнется! Тут он интригующе примолк, явно ожидая, что я стану расспрашивать, но я не стала, мне было не до этого «такого». Шофер обиделся и более ни слова не сказал. Впрочем, я ему была за это лишь благодарна.

Я села к своему столику напротив окна, заказала котлеты, которые очень рекомендовал метрдотель – бывший полковник ее императорского величества лейб-гвардии Уланского полка фон Раух. Впрочем, мне было все равно, что заказать: есть я не могла, ковырялась вилкой и украдкой осматривалась.

Посетители были в основном русские, донашивающие и проедающие остатки былой роскоши, однако вскоре начали появляться французы, немцы и шумно вваливаться американцы, которых теперь появилось очень много в Париже. Вскоре зал был почти полон. Я увидела Максима Муравьева, который танцевал со своей новой партнершей. Князя Бразукова-Брельского не было. Наверное, они работали поочередно. Максим подошел поцеловать мне руку, я отметила, что он сильно похудел. Его партнерша – очень костистая, накрашенная, словно кокотка, – ревниво уставилась на меня своими мрачно подведенными глазами, поджала алые, будто окровавленные губы. Вообще непомерно намазанными были все посетительницы, кроме, может быть, двух особ, сидевших по соседству со мной.

Я, озираясь и гадая, кто назначил мне тут встречу, на них невольно загляделась. Одна была – сразу видно, старая дева, сухая, бесцветная особа в черном, с поджатыми губками и опущенными глазками, – что-то вроде компаньонки или дуэньи. Свои глазки, однако, она то и дело поднимала и шныряла ими по сторонам с необычайным любопытством. Другая женщина не могла не привлечь к себе внимания той русской красотой, которая вскоре приестся Парижу, но пока была еще весьма в чести. Светло-русая, гладко причесанная, голубоглазая (совершенно бирюзовые были у нее глаза!), губки сердечком, очень милая и, похоже, простодушная. Разглядеть, во что блондинка одета, было совершенно невозможно из-за черной кашемировой шали с огромными – как капустные кочаны! – ярко-розовыми розами, которая была накинута ей на плечи. А простодушие ее выдавалось манерами. Женщина спросила графинчик «беленькой» (компаньонка, к слову сказать, к водке не притронулась, все выпила сама голубоглазая) и дунайской селедочки, наказав, чтоб непременно с рассыпчатой картофелью, еще кислой капустки и бочковых крепеньких, хрустящих огурчиков, а на горячее котлет, потом блинов со сметаной, потом – чаю покрепче, сладкого с лимоном, да непременно в подстаканнике. Заказывая, она громогласно сообщила:

– Вустрицы осточертели – мочи нет! – и выразительно чиркнула по нежной шейке ребром ладони, закатывая свои бирюзовые глазки.

Похоже было, что вкусы ее в «Золоте атамана» хорошо знали, потому что официант ничего не записывал в свой bloc-notes, а только почтительно кивал. Вообще она была мила и забавна, в отличие от своей спутницы, но я подумала, что и она, и ее компаньонка, да и любая из сидящих в ресторане женщин, могут быть той, которая заставила меня сюда прийти, – и перестала смотреть на нее с симпатией.

А и правда, кто шантажистка? Больше всего на нее походили, как мне казалось, компаньонка – старая дева и еще одна – очень высокая, гибкая, как змея, с широкими плечами и узкими бедрами, в зеленых шелках, в зеленой шляпке-шлеме, надвинутой на сильно накрашенное лицо. Я мельком подумала, что с такой-то фигурой из нее бы вышел хороший манекен, да сейчас же и забыла.

Время шло. Миновало десять, одиннадцать, но ко мне еще никто не подходил. Компаньонка что-то шептала своей госпоже, похоже, уговаривая ее уйти. «Зеленая» приканчивала бутылку «Шабли» и с аппетитом ела пожарскую котлету. Ни той, ни другой не было до меня никакого дела! Но где же шантажистка?

Хор то заводил цыганские напевы, то молчал, и тогда звучали гитара и фортепьяно, некоторые посетители танцевали. Партнерша Максима куда-то ушла, и он приглашал разных дам: было занятно смотреть, как они начинают сразу строить ему глазки, даже немолодые. А у него было усталое лицо с приклеенной улыбкой и насильственно-радостными глазами, на щеках выступили алые пятна, и я подумала, что у него, Боже упаси, чахотка…

Вдруг в уголке, где сидели блондинка с компаньонкой, сделался какой-то шум. Я повернула голову и увидела, что дама выбирается из-за стола, уронив стул, а компаньонка пытается ее удержать за руку, но напрасно: та сбросила с плеч свою капустную шаль (я с изумлением обнаружила, что дама облачена в шифоновое платье бирюзового цвета, с батиком по вороту и подолу, необыкновенно подходящее к ее глазам и сшитое не где-нибудь, а у нас – я сразу его узнала, но не могла вспомнить, для кого это платье шили) и взобралась на сцену, которую немедленно освободил утомленный хор. И… Я не поверила ушам! Дама запела, но что!

Я гимназистка седьмого класса, Пью политуру заместо кваса, Ах, шарабан мой, американка, А я девчонка, я шарлатанка. Порвались струны моей гитары, Когда бежала из-под Самары. Ах, шарабан мой, американка, А я девчонка, я шарлатанка…

Она не только пела, но и танцевала… танцевала канкан! В ход шло всё, все самые дешевые кафешантанные замашки и приемчики, благо дама отличалась фигурой великолепной, поворотливостью замечательной, а ноги, то и дело вскидываемые так высоко, что видны были черные сетчатые чулочки и маленькие кружевные, с шелковыми ленточками, панталончики, как я вмиг приметила, из дома белья «Адлерберг», – ноги эти были не ноги, а мечта любого мужчины!..

Ах, что тут началось в зале… Что тут началось!

Ошалевшие американцы швыряли на сцену доллары, которые уже прославились как самая надежная купюра. Ошалевшие французы (нация более прижимистая) отбивали ладони в щедрых аплодисментах. Преследуемые фантастической инфляцией немцы (нация еще более прижимистая!) ладони жалели и топотали в знак неописуемого восторга ногами. Русские расплачивались самой чистой и неподдельной валютой – слезами. Пошлейшая шансонетка отчего-то вызвала приступ ужасной nostalgie…

Смешнее всего, у меня самой на глаза навернулись слезы.

Да что в нем такое было, в этом «Шарабане»?!

Не знаю, но теперь я поняла, почему шофер такси советовал задержаться до одиннадцати. Видимо, эта дама «гастролировала» тут ежевечерне.

Да, она явно не собиралась покидать сцену, и компаньонка уже не пыталась ее увести, а лишь безнадежно махнула рукой, но теперь мне стало не до них, потому что к моему столику подсела невзрачно одетая женщина в маленькой шапочке, потертой жакетке, с грубым лицом и пухлыми, словно вывернутыми, губами. У нее была очень жирная, пористая кожа, при виде которой меня так и передернуло.

– Я пришла за деньгами, – сказала она тем самым «толстым» голосом, который я недавно слышала по телефону. Значит, голос она не подделывала… – Это я вам звонила.

Мне ужасно захотелось ударить ее, но я, конечно, сдержалась и пролепетала что-то вроде:

– Не понимаю, о чем вообще речь, что за письмо, это письмо кто угодно мог написать.

– А если не понимаете, почему перепугались и прибежали? – ухмыльнулась она. – Все вы отлично понимаете! А прибежали потому, что у вас рыльце в пушку! Кроме того, у меня есть доказательство, что писали это именно вы!

И она достала из кармана жакетки фотографическую карточку размером в открытку. Повернула ко мне – и я узнала свое письмо, свой угловатый почерк, который было очень трудно перепутать с каким-то другим… В памяти мелькнуло воспоминание о том, как Котя, графиня Камаровская, делает мне выговор за дурной почерк, говорит: «Ну это ни на что не похоже, Ирина!»

Итак, Феликс был прав: с письма сняли фотокопию!

Наверное, лицо мое все выдало – незнакомка, которая жадно в меня всматривалась, торжествующе засмеялась. И вдруг рука в переливчатом зеленом рукаве протянулась между нами и проворно вырвала карточку.