Южане куртуазнее северян

— Благослови вас Бог, мессир… Вы спасли от посрамления мою честь. Отныне я ваш должник.

— Ради Господа, послужить вам мне было лишь в радость, мессир, — машинально ответил Кретьен, и только после этого, осознав всю комичность ситуации, задал наконец вопрос, которому надлежало бы идти прежде всего:

— Как вас зовут, в конце концов?

— Годфруа де Ланьи, дворянин из Шампани. А не найдется ли у вас в доме, достойный сир, гребня да хоть немного воды для умывания?..

…Умывшись и расчесавшись, нежданный земляк похорошел несказанно. Его неприглядные космы оказались волнистыми, коричнево-русыми волосами, длиною чуть пониже плеч; лицо у него было широкое, но очень хорошее, с густыми, как у мессира Анри, сросшимися на переносице бровями. Особенно приятной была его мимика, и выговор — родной, родной! — когда он, держа загорелыми пальцами половинку последнего Кретьенова каравая, рассказывал о себе, то и дело прихлебывая из чашки кислое молоко. Исполнился Годфруа двадцать один год, и медика из него не получилось.

По-хорошему, из него вообще ничего не получилось: младший сын малоземельного дворянина из Ланьи, он был воистину из тех, кто, проходя по миру, «ищет семи искусств в Париже, филологии в Орлеане, медицины в Салерно и права в Болонье, но добрых нравов — нигде». Все до единой песни о голиардах идеально подходили к нему; выйдя в дорогу лет в пятнадцать, он еще так и не останавливался толком, «как ладья, что кормчего потеряла в море, словно птица в воздухе на небес просторе…» То и дело без еды и крова, зарабатывая на жизнь игрой на дудке в кабаках или пением чужих стихов на пирах в гостеприимных замках, часто без гроша в кармане, при всем при том Годфруа чувствовал себя на белом свете как у Христа за пазухой — похоже, весь мир принадлежал ему!.. Любил он выпить — хотя не умел, и часто бывал бит и обчищен как липка своими очередными «друзьями», любил странствовать — особенно по землям Юга, где его принимали как своего местные нахлебники — жонглеры; любил девушек — совершенно бескорыстно, восхищаясь ими, как прекрасными цветами, как красотою Божьей — и почти всегда удостаивался их взаимности. Нрава он был доброго и веселого, а так же крайне легкого — и с девушками ему везло, они по большей части попадались такие же, «из материи слабой, легковесной», так что никто ни на кого не держал обиды, напротив, все были бы не прочь еще где-нибудь встретиться вновь… Он им дарил цветы и песни, а также — если случались деньги — украшения и сладкое вино; они дарили ему радость, к которой одной на целом свете он и стремился. Пожалуй, в таком типе личности Кретьена не могло бы привлечь ничего на свете, будь он хоть трижды шампанец — если бы не одна-единственная особенность: Годфруа любил стихи.

До стихов он был жаден, как младенец до сладкого. Сам он тоже слагал рифмованные строки, но на серьезные, отточенные формой и содержанием песни его не хватало. Тем более уж никогда не взялся бы Годфруа за роман… Однако любил он стихи яростно, бескорыстно, куда сильнее даже, чем дев и выпивку, и такая чистая страсть не могла не вызвать у Кретьена горячего одобрения.

Память у Годфруа была дырявая, что твое решето; вот почему последующие два дня он провел на квартире у Кретьена, где к вящему неодобрению Ростана подъел подчистую все до крошки и переписал для себя начисто «Эрека» и тот кусок «Клижеса», который Кретьен согласился ему дать, не говоря уж о множестве мелочей, лирических стихов и отрывочков, валяющихся на отдельных листочках и до сих пор никому не надобных… Бумага, на которой он делал свои копии, была, разумеется, Кретьенова.

…А на третий день Годфруа из Ланьи по прозвищу Дворянин, подружившийся с Гвидно, вызвавший смутное неодобрение Ростана и глубокое недоуменье Аймерика, ушел куда-то по своей дорожке, будто бы в который раз cum in orbe universo decantatur: ite! [24] И засыпая на своей просторной кровати — впервые без лицезрения зеленой заплатанной спины, согнувшейся за столом при огоньке, Кретьен с облегчением, но и с неожиданной для себя радостной приязнью вспоминал прощальные слова Годфруа:

24

По всему миру зазвучал призыв: идите! (лат).

«Я ваш друг навеки, мессир… Я принесу вам славу! Ждите, я вернусь… Как-нибудь.»

— Да уж, вернется, — мрачно предсказал Ростан, пересчитывая блестящие на столе кружочки серебра — оставшиеся у них с Кретьеном деньги. — Терпеть не могу vagabundi [25] … Нахлебники несчастные!.. Одной бумаги сколько потратил… Ты, кстати, всю одежду проверь — если он не украл чего, так вшей еще занесет. Или чесотку какую-нибудь… Ха, ты знаешь, сколько у нас осталось денег?.. Скажи, ты любишь стоять на паперти с протянутой рукой?..

25

Бродяг. (Лат).

— Mendicare pudor est, mendicare nolo! [26] — хохотнул Кретьен, развалясь на кровати. — А нам с тобой, amice, кажется, скоро придется этим заняться… Если я не возьму переписывать еще что-нибудь. А Годфруа славный парень. Он мне нравится… Он радость приносит.

— Вот еще, радость, — фыркнул сир Тристан, сгребая небогатую казну в кожаный мешочек. Годфруа он не полюбил и еще за одну особенность — тот относился к рыцарству в высшей степени прохладно, и от идеи «Камелота» в восторг не пришел. — И в стихах он ничего не понимает… Я предложил ему там, на юге, пропеть и парочку моих — «Канцону о розе» и ту, которая начинается словами «Донна, белость ваших рук замыкает разум в круг». Так что ты думаешь? Отказался, мужлан несчастный! Тоже мне, дворянин!

26

Попрошайничать позорно, не хочу попрошайничать! (лат., из голиардики)

Глава 3. Рыцари Камелота

Кто был избранником, кто — собой, И шли, без огней и вех, Боясь иль желая — дорогой одной, А я так любил их всех, Огонь же приходит — и выбирай, Где тщетно растратишь мощь. Но лебедь заката летит за край, И здесь наступает ночь. Держись же до дня, ибо он придет, Или — сложи стихи, Как светлое имя того, кто дойдет, Упало камнем на мхи. Теряют все — не под звуки труб, Под колокол веры своей. Кто брата имел — обнимает труп, Кто радость — простится с ней. Кто доброе слово первым речет В доме, где все молчат, Ответит за тех, кого позовет, Ответит — и будет свят. И он, он тоже будет убит В земле далеко впереди, Где будет проиграна Битва Битв, Но все же — мы победим, Не так, как прежде, — не знаю, как, Но это горит во мне На всем пути, как яркий маяк, Как солнце начала дней. Без отдыха полдень и ночь без сна, Изранено сердце твое. Так праведника любовь холодна, Но ты не страшись ее — Ускачет избранник рассвет догонять, От слов людских и побед, А ты останешься, чтобы понять Сей опаляющий свет. …Увы, это счастье — печальней бед, Но там, просветлен и сед, Увидишь ты, как придет рассвет, Что Логриса боле нет.

1

У каждого в жизни случаются великие дни. А уж если ты с кем-нибудь накрепко связался, так что получилось что-то вроде братства, то и великие дни у вас должны быть общие.

Поэтому когда Аймерик решил покончить наконец с диалектикой и по этому поводу провести собственный публичный диспут, четверо товарищей по оружию не могли ему не восспособствовать в этом намерении. Они помогали во всем, оставив свои дела — впятером сооружали и кафедру возле самой церкви Сен-Женевьев. Материалом стали отличная бочка да несколько досок, выпрошенные в дружественном трактире; из досок получился крепкий барьер, предназначенный, чтобы охранять священную особу лектора от посягательств любознательной толпы. Предполагалось, что начнет Аймерик свое выступленье перед Серлоновой группой и кругом знакомых, но в процессе слушателей может и прибавиться, вот тогда-то и понадобится барьер… Это должен был быть не совсем «Сик-эт-ноновский» диспут — нет, будущий лиценциат собирался сказать короткую лекцию в защиту какой-нибудь, пусть даже совсем бредовой, теории, а затем последовательно отбиться от всех нападок со стороны зрителей. Тема выбиралась свободно — проверялась не лояльность школяра, но его умение спорить, как раз то, за что недолюбливал диалектику честный Кретьен: подловатая это наука, побеждает не тот, кто прав, а тот, у кого язык лучше подвешен.

— Хороший диалектик тебе что хочешь докажет, — фыркнул наглый Гюи, спрыгивая с бочки, которую он только что испытывал на устойчивость, отплясав на ней некий валлийский народный танец. — Вот хочешь, дружочек Бедивер, я тебе докажу, что у тебя вместо носа — пятачок? Или что у немцев на бумаге — недаром филигрань в форме свиньи, потому что они…

— Вот хочешь в ухо? — лаконично отозвался Николас, заливаясь краской. Широкий, вздернутый нос и впрямь служил причиною его тайных душевных страданий; Гвидно умудрился, не глядя, всадить стрелу в самое уязвимое место, в пятнышко на славном гербе фон Ауэ.

— Так я же с чисто диалектической точки зрения, — быстренько прячась за барьер, сообщил рыжий гад. — Я ж по Абеляровскому методу тебе могу и обратное легко доказать — что нос у тебя вовсе не похож на…

Пригоршня липкого осеннего снега хлопнула лектора прямо в лицо, и он завертелся, отплевываясь и одновременно стаскивая с распяленной пятерни перчатку, дабы вызвать оскорбителя на поединок. Николас, уже готовый, стоял, широко расставив ноги, и дружелюбно улыбался. Утренняя морось — не то капельки, не то снег — блестела на его всклокоченных волосах, капюшона он не надел.

— Ребята, пожалуйста, — недовольно одернул их Аймерик, который на самом деле здорово волновался. У него это, правда, выражалось в повышенной резкости голоса да в мрачности — вид такой, будто у него умерло полсемьи. По-Ростановски орать или по-Кретьеновски терять ориентацию в пространстве и времени он не начинал. — Вы не могли бы… как бы это сказать повежливей… замолчать. Голова кругом идет.

— Сир, я весь раскаяние! — спаясничал Гвидно, но не к добру: у Аймерика стало такое лицо, будто он сейчас и впрямь засветит в глаз. Но вместо того он развернулся спиною к компании и зашагал по площади.