Южане куртуазнее северян

Вглядевшись, Годфруа осознал наконец, что старый друг его имеет вид не то что бы совсем цветущий. А кроме того, запах, запах болезни и смерти, застоявшийся в его комнате, наконец открыл дворянину из Ланьи свое истинное происхождение. Тот потянул носом, сопоставил унюханное с увиденным и спросил тревожно, отлепляясь от стены, словно та могла оказаться чумной:

— Эй, да ты что… болеешь?

— Еще как. Чуть не помер, — скрипнул Кретьен еще раз, делая попытку встать. Учтивейший из дворян Ланьи не спешил кинуться ему на помощь:

— А ты не того… Не опасный? Тебя трогать не того…?

— Нет, наверное. Да Годфруа, собака чертова, поди же сюда, наконец! Дай мне штаны, я больной, имею право, чтобы за мной поухаживали…

Годфруа приблизился — все еще с опаской. Подал одежду, стараясь не соприкасаться руками, но потом все-таки не выдержал, бурно обнял друга, дохнул на него вином:

— Кретьен, старина… Да я же так рад тебя, черт подери, видеть!.. А худющий-то какой, Бог ты мой — одни кости остались… Ну ничего, уж я тебя откормлю…

— Годфруа, Ростан умер. Мы с ним в тюрьме заболели «кашляющей утробой», и он умер.

Лицо гостя вытянулось, и он ничего не сказал, только скользнул глазами — туда и обратно — на Ростаново пустое, аккуратно застеленное мехом ложе. Кретьен смутно вспомнил — и его замутило от боли — как неделю (или больше?) назад он объяснял квартирной хозяйке, откинувшись на подушку и стараясь говорить внятно, что нужно взять деньги — в мешочке, в горшке у камина, и пойти к священнику в приход Сен-Женевьев, и просить похоронить мертвого, а оставшиеся деньги можно оставить себе. Только сделайте это все, мадам. Лекаря не надо. И есть я не хочу, я хочу… Спать.

— А Гвидно пропал. Потому что Дави убили.

Лицо Годфруа вытянулось еще сильнее, хотя, казалось бы, куда уж сильнее-то. Синие глаза его стали из синих какими-то розоватыми.

— А Аймерик бежал к себе на юг. Потому что он еретик, и его хотели посадить в тюрьму.

Наконец чаша терпения Годфруа переполнилась, и он громко присвистнул, ударяя себя по коленям. Из бутылки выплеснулось немного вина ему на штаны.

— Ну ни черта себе!.. Ну и дела тут у вас!.. Приходишь в гости, а они тут все умерли, попали в тюрьму и пропали!.. Нет, я не могу. Надо выпить.

Он припал к горлышку и долго не отлипал от живительного источника, алая струйка пробежала по его по губе и шее — вниз, под воротник. Кадык его ходил вверх-вниз, а глаза были закрыты. Наконец он оторвался от бутыли с тяжким вздохом, будто пил невесть какую гадость, и обратил к Кретьену порядком помутившийся взор:

— Выпей и ты, друг… За упокой души Аймерика.

— Аймерик-то как раз, наверное, живой, — заметил Кретьен, отбирая у него бутылку. Глаза Годфруа затуманились неподдельными слезами:

— Зато бедняга Дави… И бедолага Ростан… Как он пить любил, Кретьен, как любил, и в стихах понимал… Нет, я пойду схожу за еще. Надо устроить по ним настоящие поминки.

— Ты лучше поесть купи, — тихонько попросил Кретьен, вытягиваясь на кровати. Как его ослабленный желудок примет выпивку, он точно не знал и рисковать не хотел.

— А что, у тебя и жрать нечего?.. А твоя хозяйка, как ее там… Сесиль, что ли, толстая такая… Она же должна тебя кормить! Сейчас я ей покажу…

— Не надо, не показывай, я у нее сильно в долгу. А ты что, при деньгах, что ли?.. Может, тогда лучше ей заплатишь чего-нибудь?

— Ну… можно сказать, и так, — Годфруа был уже у дверей. — При деньгах-то, конечно, это да, но вот только не я. А скорее уж ты, Кретьен. По этому самому поводу… У меня для тебя хорошая новость, а может, и плохая, как посмотреть. Ты тут, значит, вставай помаленьку и душевно готовься, а я сейчас… Мигом!..

— Но, Годфруа… — однако дверь уже грохнула за ним, и Кретьен услышал снаружи голоса — увещевающе-склочный хозяйкин и разухабистый — быстро утешившегося Годфруа. «Ты бы, мамаша, лучше хвост подобрала! Вон, вон торчит из-под подола! Тебе, по-хорошему, не платить за постой надо, а сжечь тебя за ведьминский нрав, да ладно уж, я сегодня добрый…»

Неужели правда заплатит, не доверяя такой удаче, подумал Кретьен — и вдруг заплакал, уронив голову на руки. Заплакал, как пьяный, сидя на ярком весеннем свету, лившемся через пыльные квадраты окна — о Камелоте, которого больше нет, о том, как страшно было в тюрьме, о Ростановой пустой постели и о том, что, оказывается, он за неделю уже успел привыкнуть к его смерти, о Гвидновых травках, присохших ко дну немытой чашки, и об этом ни для кого светящем солнышке, о том, что пришла, наконец, весна…

Годфруа вернулся не один. С ним притащились два трактирных слуги, принесших корзины — одна с вином, другая со всем остальным — и некий стеснительный светленький юноша с жигой, которого дворянин из Ланьи представил как «Жервэ, славного парня и давнего знакомого». Слуги потом исчезли, получив умеренную мзду, а славный парень остался и за всю трапезу не сказал ни единого слова, даже ни разу не сыграл на своей скрипочке. Похоже, он хотел просто покушать задарма и сам в разговоры вступать не собирался. А Кретьену через некоторое время стало уже совсем не до него — он услышал новости.

— Был я в твоем замке, — сообщил Годфруа, с хрустом отламывая ногу у жареной утки. — Ну, то есть в Труа, у твоего сеньора. Помер твой сеньор.

Кретьен поперхнулся виноградным соком, который пил вместо вина, и свет на мгновение стал черным в его глазах. Годфруа заботливо постучал его немалым своим кулаком по спине с такой силой, будто хотел сломать ему пару ребер. Попутно он давал объяснения:

— То есть старый твой сеньор, граф Тибо. Несколько лет уже как… А новый граф, стало быть, как только я сказал, что я от тебя…

— Годфруа! Боже мой…

— А что Годфруа? Что Годфруа?.. Ты бы сначала дослушал, а потом кашлял, — резонно заметил тот, оставляя Кретьенову спину в покое. — Или ты обиделся, что я сказал — мол, я от тебя? Да я все время так говорю, уже не первый год, тем более в Шампани, где тебя каждая собака знает. Вообще-то твой граф сам первый про тебя заговорил, когда узнал, что я, ну, школяр. Не знаете ли, мол, благородный сир, такого разгильдяя, Алена Что-то там? Такого, говорю? Ага, говорит, именно такого. Так это он теперь Кретьен называется, де, стало быть, Труа, говорю.