Южная повесть

Количество ненависти и зависти, висевшее тогда в воздухе, почти сравнилось с тем теплым чувством в ее душе, которое не покидало ее с самого рождения. Две минуты молчания все висело на одной тонкой нити, потому что вторая оборвалась у нее в душе, когда она падала. Десять дней спустя Зоран уплыл с какими-то греками на их большой шхуне. Никому ничего не сказал, лишь у его дома красовалась дождем полусмытая надпись, накарябанная палкой на глине: «cekajkula [1] ».

1

Cek ajkula (серб.) — чек акула. Cekaj kula — жди крепость.

С этого дня Йованна перестала загадывать каждый вечер, что ей за счастье выпадет завтра, и класть рядом с собой набитого ватой заморского зверя — слона. Портовые часто любили вечерами сидеть с приплывшими греками и слушать их долгие и наполовину правдивые рассказы о неведомых странах и неведомых людях. Они и подарили отцу ее куклу этого странного животного с длинным носом и большими глазами. Йованна просыпалась с первым проблеском рассветной тиши, едва ее мать ложилась спать, вдохновленная лунным загаром. Каждое утро Йованна выбегала на холм, с которого было видно море, и вглядывалась, щуря глаза, в далекую черточку горизонта. С первыми лучами зари паруса на лодках в заливе окрашивались в розоватые тона, а если не пропустить момента, то на мгновение они становились алыми. Морская пена на гребнях барашков тоже была розового цвета и наливалась густотой с каждой новой минутой. На рассвет этот можно смотреть часами, а закат всегда быстр и не покажет сказочной игры света. И годы шли как закат.

Был яркий день, Йованна ухаживала за апельсиновым деревом, певчие пташки весело кружили над ее садом. Под палящим солнцем в городе на площади сидели мужчины, и, потягивая брагу, предавались послеобеденному отдыху. Вдруг в порту раздались крики и рабочие засуетились. Гонец, прибежавший на площадь, еле отдышавшись, изрыгая слова, бормотал, что у входа в бухту идет бой, и торговое судно, то ли венецианское, то ли сербское терпит крушение. Новое мусульманское нашествие было не за горами, оно было за волной. Вмиг крепостные стены города ожили, ведра со смолой закипали внутри стен, взрывные смеси несли сушить на солнце, жители селения поспешно выбегали из домов, прихватив еду и самое ценное. Стрелы проверялись в колчанах, мечи ложились на точильные круги, щиты обстукивали о камни… На небе сверкнула вспышка, темная туча устремилась к солнцу. В потемневшем мире стала отчетливо видна эскадра мусульманских кораблей и вспышки по обеим сторонам пролива — это входные крепости, Мамула и Превлака встречали незваных гостей. С трепетом глядя на перестрелку, воины молились и одевали чистое.

Шестью часами позже, Йованна спустилась к морю. Турецкая эскадра ушла, почти совсем разрушив прибрежный город Роза и забрав две сотни пленных. Постоянной армии у которцев не было, а сербские князья порядком боялись вступать в открытый бой с пашой по поводу каждого незначительного набега. Йованна смотрела на весточки моря и видела розовую пену — почти того же цвета, как на рассвете. Но солнце не светило, а до сумерек было еще пару часов. Розовая вода показалась Йованне слишком соленой на вкус, а моряки говорили, что море краснело от смущения: совсем как люди белеют при виде смерти. Перебирая деревяшки, Йованна нашла монисто — почти такое же, как когда-то ей разорвали мальчишки, только серебряные монетки на нем были крупнее. То старое мать выбросила в колодец: она была суеверна и разорванные цепочки считала признаком предстоящей разлуки. К вечеру к Йованне приплыла досточка с надписью, вырезанной ножом на внутренней (по отсутствию мха это достоверно определялось) стороне: «drugarstvo ru..».

С тех пор Йованна не видела алых парусников в лучах восходящего солнца, а ниточка в ее душе оборвалась. Упавшие с гор камни слетели в штормовое море, отец ее уже вернулся, а мать пыталась уснуть. Йованна вошла в свой дом, но дом не казался ей таким, как прежде. Как тогда, когда ребята украли ее монисто, она почувствовала острую необходимость что-то сделать. Йованна вышла в ночную мглу, густо висевшую над предгорьями Южных Балкан. Не было видно даже ближайших вершин — вечных ориентиров для каждого которца. Упавшее дерево преградило Йованне путь.

[Так уж сказано, что южная повесть не может обойтись без символов. Все растения и животные, камни и вода, небо и море, соединяясь, говорят больше, чем сами герои. Да и правда, больше скажешь — меньше для себя останется. На Севере, где так холодно, что можно сидеть только дома, слова изношены. Они порастают новыми, искаженными значениями, как мхом. Порою ветви их залезают в другие слова и губят их, как вредные бактерии. Одни слова паразитируют на других, и в итоге чистый смысл вторых превращается в труху. Говорить о правдолюбце с Севера — все равно, что верить полуденному небу в морской дали: малое облачко может быть надвигающейся грозной бурей, а может и просто исчезнуть через минуту. Слово «счет», к примеру, имеет у северян более 10 значений. Им и считают, его и выставляют, это и результат, и срок, и бумага, и слово, и цифры, и чего только еще. Слово «любовь» или «свобода» северяне произносить боятся, это считается дурным тоном, если человек говорит на таком языке — на таком языке это значит весьма непристойные интимные вещи, а то и бунтарские разглагольствования. Недолго и в каталажку с таким словарем попасть. Поэтому южане всегда берегут слова, и то, что может сказать осенний вечер, словами не описывают, потому как точно выразить это нельзя. Каждый северянин, гостивший на юге, сам для себя делает выбор: принять правила игры, и говорить только то, что его руки могут сделать, либо жить по своему уставу, и прослыть у себя в полях хитрецом, а у южан — подлецом. Да и каждый южанин, неплохо знакомый со своими северными соседями, знает, что можно сменить душу и стать хитрым, добиться славы и власти, денег и женщин, но добиться согласия со своим южным краем ему уже не суждено будет — ему придется сменить родину. Что говорить, война в таком раскладе неизбежна, но всегда складывается так, что более суровые северяне всегда побеждают южан, а гордые горцы как птица Феникс снова возрождаются из пепла, и воюют не за доблесть и победу, не за власть и неясные смутные правила, по которым и половина народов окрест живущих жить боится, южане в бой идут за дом свой, за право говорить на своем языке редкие, но точные слова, за могилы стариков своих, даже если дело их кажется им сомнительным — в бою они знают, что отец не мог ошибиться, глядя в глаза пришельцу. Словари южан оттого скудны, но литература их великолепна и полна образов, северянам недоступных. Философии в ней так мало, как в пригоршне камней, зато мудрости так много, как вереска на кельтских холмах. Северянин, принявший южное солнце, платит за него высокую цену: ему тоже никогда не суждено возвратиться домой, потому что даже если он появится на Севере, все лгуны ему будут врагами крови, все льстецы будут мелкими хорьками, а наставления братьев как бытовать — припасом на зиму, скрытым в голодную осень от детей собственных. Так и будет скитаться он по холодной земле своей, ища приюта в хижинах лесных, но не находя вечного восхищения светом и тенью. А то потянет назад — до широт южных, и латы на плечах повиснут цепкими застежками, меч в руке как литой и взгляд наполнится хмельным задором — так и поляжет на поле ратном, и станет ему горная пещера домом новым, родиной вечной. И девушки молодые в самом соку положат на камень цветы пахучие и дивные, вечер насвистывать будет мотивы — сон не тревожат солдатские раны — тихо и радостно лето в долине.]

Йованна заметила справа от упавшего дерева огонек. Странно, пещер тут не было, да и хижин монахов тоже. Свернув на скользкую тропинку, Йованна засеменила под уклон, все четче различая костер. У костра сидели два человека. Тени их сливались так, как будто они целовались страстно, но на самом деле сидели они друг против друга и молчали. Одного звали Вендер — моряк, который часто бывал в этом порту, а потому давно уже считался чуть ли не коренным жителем. Вендер когда-то приехал из ганзейских городов, да и остался на южной вольнице. В море ходил только ради забавы, а больше всего любил вырезать из дубовых стволов маленькие кораблики и пускать их в заводи у Каменари на бурное течение. Почти все эти кораблики море разбрасывало по побережью после очередного шторма, и их находили дети которцев, несли к себе в дом, и ставили в док на весь остаток жизни. Но поскольку это доставляло им удовольствие, а родителям — казалось знаком удачи, с этой удачей они не расставались, слухи о маленьких талисманах ходили по берегу, как русалки в тумане на отмели. Вендер пару раз слышал о таких находках, но никогда сам не находил своих кораблей, и это давало ему силы делать новые и новые макеты. На упавшем дереве Йованна уже заметила отломанный сук, он вертелся в руках у Вендера как сприца в старом колесе, уже проступала палуба и корма, а стеньги лежали на земле, еще не отточенные острым изогнутым ножом, не похожим на сербские, и гораздо меньше янычарских.

Другой человек был старец, его никто здесь ранее не видел, а потому и сказать о нем нечего было. Старец был худосочен, борода его седая висела до самой земли, а брови накрыли глаза так, что осталась лишь небольшая полоска. Старец ехидно улыбался почти беззубым ртом, изредка посвистывал простреленным легким, и дергал руками, шуруя железным прутом в костре. Наконец, заметив Йованну, Вендер спросил:

— Что привело тебя, красавица, в ночь?

Йованна посмотрела в сторону Мамулы, но ничего не сказала. Зарево горящей крепости почти затухло и напоминало последний миг заката. Старец произнес:

— Город не может умереть, пока в него возвращаются жители… Город остался.

Йованна почувствовала какое-то доброе тепло в голосе этом, но поверить пока не могла. Жизнь ее, казалось, не значила сейчас что-либо, а смерть — слишком много.

— Возьмешь у меня этот кораблик — мы вместе спустим его в воду? — спросил Вендер.

«Боже мой, дай мне отдышаться…» — подумалось Йованне.

— Дай красавице воды родниковой — обратился старец к Вендеру, — Огонь, вода, ловкие руки — что еще надо человеку, чтобы созерцание его стало беспричинным и вечным. Разве ты ищешь причину? Только повод дает путь дальше. Кто знает причину — владеет миром. Кто знает повод — считает, что мир владеет им.

Йованна посмотрела на старца и на упавшее дерево. Все раскладывалось, как ее жизнь — старец знал причину, дерево было поводом. Вендер, не понимая, что происходит, заметил:

— Йованна, почему ты молчишь? Турки нападали и будут нападать. Я строю кораблики и буду их строить, а когда мне будет плохо — так плохо, что я не смогу дойти до дома твоего отца и сказать тебе «здравствуй», я найду в порту лихого мальчонку и научу его строить такие кораблики.

Йованна махнула рукой, но что-то неясное стало формироваться в ее голове. Что-то очень знакомое было в этих словах. Мальчики в порту учились строить кораблики, мыть палубу, менять галс, поворачивать паруса, уходили в море, сражались со стихией и бились с янычарами — из поколения в поколение она видела себя вдовой, еще не выйдя замуж, матерью без сына, который никогда не увидит внука, сама вечность ехидно улыбалась ей. Смерть нарастала в ее ослабевающем уме, он обратилась к старцу:

— Ты стар, а значит мудр. Ты знаешь истину, скажи мне, что мне делать? Я потеряла близкого человека, а он не знал, что он мне близок. Я ушла из дома, но в доме не знают, что я ушла. Они считают, что я им близка, но не знают, что уйти может только странник.

— Речь твоя достойна мужа, но не девушки, — молвил старец. — Я не знаю истины, ведь никто не владеет миром. Но ты сказала слово, а я знаю, что здесь значит слово, и я постараюсь помочь тебе.

Вендер опустил руки и приготовился слушать. Йованна тоже присела на дерево, казалось, оно еще дышало.