Южный Урал, № 1

Я побрёл дальше, на обширное казахское кладбище. Среди степной зелени поднимались серые каменные могильники. Лёгким тленом и грустью были одеты эти немые свидетели прошлого. Вот круглая усыпальница, выстроенная вроде средневековой крепости, башенки стрелой поднимаются над зарослями терновника, цепко охватившего осыпающиеся стены этого мрачного сооружения. Рядом круглое со сводчатой куполообразной крышей надгробие. На каменных стелах [5] арабской вязью проступали многословные надписи. По всему угадывалось, что под этими надгробиями лежали в последнем безмятежном сне казахские баи, а может быть древние ханы кочующих воинственных орд. На одной стеле я разобрал цифры, которые поразили меня. Они уводили в седую древность… Я невольно задумался и, погружённый в самые противоречивые чувства и мысли, продолжал блуждать среди надгробий. Не все из них были пышные и величественные. Кругом, то тут, то там поднимались открытые саманные мулды с башенками по углам, были и просто земляные насыпи, отмеченные только простыми узкими каменными стелами. Многие надгробия подгнили, склонились набок, иные рухнули, скрыв каменные стелы. Цепкая и густая растительность, — держи-дерево, мелкий вишенник, бузина, — охватили это печальное царство покоя. Пробираясь сквозь густые заросли кустарника, мне думалось: «Кто эти неведомые люди, почивающие на заброшенном кладбище в степи? Были они воины, поэты, баи, султаны или просто рабы? Кто ответит на это? Ничего не осталось, от их тщеславия, никто не знает этих стёртых и крикливых эпитафий?» Могильный покой и запустение царили здесь и наводили печаль. Я оступился на обломках руин и загремел камнями. Откуда-то из заросли сорвалась неведомая птица и бесшумно пронеслась мимо меня, задев лёгким крылом по лицу. Мне стало не по себе, и я поторопился выбраться в степь. Выбежав на курган, залюбовался необъятным простором. Далеко-далеко к синему горизонту уходила наша дорога. Жара понемногу стала спадать и я вернулся к бричке.

5

Могильный памятник.

— Деду, пора вставать. Пора в дорогу! — затормошил я старика.

Старик сопел, кряхтел, почёсывался. Неохотно открыл глаза.

— Неужто пора, а кажись только очи сомкнул. Ох-ты!..

Он, нехотя, поднялся, я помог поймать конька, и вскоре наша упряжка снова тронулась в путь. По дороге, навстречу нам, из далей двигались обозы с азиатскими товарами, ехали одиночки, — все они пробирались на троицкую ярмарку. Вдруг из лощины на нас выкатывалась тяжёлая казахская двухколёсная арба, или неожиданно попадался украинский воз, запряжённый медлительными могучими волами. Кого только ни встретишь в привольной степи! И русскую телегу и навьюченного верблюда.

Заночевали мы в казахском ауле. Здесь дед за бесценок продал нашего коренника.

3. СТАНИЦА

На третий день нашего пути вдали засинели высокие холмы. В знойном полдневном мареве они казались неустойчивыми, колебались и мне чудились голубоватыми облаками. Показывая на них, дед весело оповестил:

— Вот она, наша Магнитная!

Мы проехали ещё добрый час, когда, наконец, в широкой зелёной долине засверкал серебристый Яик.

— Здравствуй, наш родимый! — обрадованно приветствовал дед знаменитую казачью реку.

Трудно было оторвать глаза от сияющих под солнцем речных излучин. Лёгкий ветерок рябил воду и мнилось, там вдалеке на степном просторе переливалось расплавленное серебро. Кое-где над берегом темнели купавы осокорей и дуплистых верб. На отмели, в тихом зеркальном разливе в неподвижности застыло пёстрое стадо коров, загнанных пастухом в реку. Сам пастух, маленький и шустрый, гонялся по лугу за отбившейся бурёнкой. Всё: и окрестные холмы, и редкие берёзовые рощицы, и волны ковыля, убегающие под ветром к далёкому окаёму, были озолочены солнцем и выглядели по-праздничному нарядно. Во всём моём теле чувствовалась необыкновенная лёгкость, хотелось спрыгнуть с брички и нетерпеливо устремиться вперёд, к ожидающей станице. Вот, наконец, из-за зелёного гребня показалась церковная главка, и шаг за шагом нашего пути из-под бугра стала выходить, словно витязь из земли, сама церквушка. Ещё поворот и, — перед нами распахнулась долина с рассыпанными, как отара овец, домишками. Станица Магнитная!

Вскоре мы въезжали в широкую пыльную станичную улицу. Как всё сразу изменилось и приняло вдруг свой обычный, будничный вид! Обычная деревенская улица окаймлена незатейливыми казачьими домишками.

— Вот оно казачье жило! — показал глазами дед на ряды низеньких деревянных домиков. Лишь редкие из них были крыты железом и окрашены. Деревянные строения чередовались с простыми мазанками, глубоко вросшими в землю. Зелени почти не было, только у церквушки теснилась группа запылённых древних вязов. По улице бродили куры и свиньи, а у забора на солнце дремал старый козёл. Рядом рассыхались две пустые некрашенные бочки. Дряхлый дед, несмотря на жару, обутый в валенки и полушубок, сидел у «пожарки», уныло опустив голову. Он даже не пожелал приветствовать моего деда возвращавшегося из дальних странствований.

Лёгкий ветерок, сорвавшийся с горы Атач, поднял бурунчики летучей мелкой пыли и погнал её вдоль станицы. Всё вокруг выглядело серо, уныло. Только одно бирюзовое небо ласкало глаза, да манили к себе зелёные холмы, вздымавшиеся над Яиком.

На сердце стало тоскливо: после кипучего ярмарочного Троицка станица показалась слишком тихой и неприветливой. Завидя моё разочарование, дед успокоил:

— Ты, казак, не кручинься! Это не наши курени. Вот доберёмся до наших палат, заживём! Ух, как заживём!

Я все глаза проглядел: когда же покажутся весёлые дедовы палаты?

— Ты что ж, как бес, вертишься? — озорно закричал дед и ткнул кнутом в сторону: — Не туда глядишь! Э-вон, наши дворцы!

Мы подъехали к серой полуразвалившейся группе строений. Трудно было назвать их строениями. Облупленная и давным-давно небеленая ветхая мазанка глубоко ушла в землю, старчески глядя маленькими, слепенькими оконцами на станичную улицу. Крыша у мазанки вовсе отсутствовала. На земляной насыпи, покрывшей собою избушку, росли буйные сорняки: полынь, крапива да желтела вездесущая сурепка. Из этой буйной заросли трав сиротливо торчала задымлённая труба, прикрытая битым дырявым горшком. Сизый дымок курился над мазанкой, тянул к вершинам дуплистых осокорей, обступивших курень деда. Возле мазанки теснились плетёные сараюшки, крытые копнами прошлогодней травы и соломы. Рядом высились груды кизяка.

Наша повозка остановилась перед пошатнувшимися воротами, слаженными из тонких жердей.

— Тпру, приехали! — закричал дел, соскочил с брички и пошёл раскрывать ворота.

Заслышав шум, на крылечко вышла сухонькая старушонка в линялом кубовом сарафане. Она с минуту колебалась, не зная что делать. Наконец, всплеснув руками, всхлипнула, завидя меня:

— Внучек приехал! Ахти, родный!

Она бросилась ко мне и крепко прижала мою голову к своей высохшей груди.

— Иванушка! — сквозь слёзы, обрадованно шептала она. — Иванушка! Ух, какой ты большой!

Отстранив мою голову, она с нескрываемой радостью смотрела в мои глаза.

— Весь, весь в батюшку! — ласково шептала она.

У добрых голубых глаз разбежались лучи тонких и приятных морщинок. Вся старушка казалась тщательно умытой, даже эти мелкие частые морщинки у глаз выглядели аккуратно промытыми. Старенький сарафан и белый платочек, который покрывал её седую голову, были аккуратно заплатаны и разглажены.

— Милый ты мой! Милый ты мой! — продолжала ронять сквозь слёзы бабушка. — Проголодался, поди, в походе? Иди, иди сюда. Сдорожился поди!

Следом за ней я поднялся на приступочку, но в избушку не решился войти ранее деда. Сказывалась давнишняя привычка, внушённая отцом: «Не суйся прежде старого станичника!»

Тем временем старик неторопливо распрягал конька.

Пользуясь минуткой, я с беспокойством осматривал дедовский курень. Дворик был махонький, захламленный. На базу хоть шаром покати: никакого хозяйства. В одном углу стоял деревянный допотопный плуг с привязанным впереди тележным передком, очевидно для того, чтобы на колёсах легче было пахать. По двору бродили куры с ревнивым драчливым петухом, который тут же на моих глазах успел уже поклеваться с соседским и, теперь, взлетев на забор, громогласно оповещал об этом станичную улицу. Где-то в тёмном закутке плетёного сараюшки хрюкала свинья.

Дед отпряг конька и пустил его бродить по базу.

— Иди, иди! — погнал он животинку прочь от своей лачуги.

Покончив с несложными хозяйственными делами, он подошёл к приступочкам и тщательно отёр сапоги от пыли.

— Ну, пошли в палаты! Жалуй, боярин! — с лёгкой насмешкой пригласил дед, переступая стёртый порожек.

— А это что, дедко? — удивляясь, показал я на прибитые к порожку подковы.

— Для счастья-то! Нашёл в пути, бери и никому ни гу-гу. Счастье, что соловей. Оно пужанное!